Против черного барона
Шрифт:
Я знаю, какие слова крупным шрифтом отпечатаны на тысячах четвертушек газетной бумаги. Это огненные слова Ленина, революции: мир, свобода, равенство, братство. Декрет о мире предлагает прекратить кровопролитие всем воюющим странам. Вижу, как слева внизу затрепетало на ветру несколько белых флажков. А справа над одним блиндажом вспыхнуло, зардело красное полотнище.
Мешок из-под авиабомб пуст. Кидаю на землю последние пачки, лежавшие на полу кабины. Перекладываю «ньюпор» с крыла на крыло. Ведомый самолет отвечает мне тем: же. Значит, Никольский тоже сбросил все. Разворачиваемся
Так по заданию ревкома армии мы летали два дня подряд, выполняя роль воздушных агитаторов. То же делали и летчики 8-го авиаотряда. Всего сбросили около шестисот килограммов листовок. Это были мои последние полеты в мировой войне и первые по приказу Советской власти…
В первые, самые трудные часы существования Советского государства в далеком Петрограде помнили об авиации. Ревком Особой армии получил и передал нам распоряжение: один авиационный отряд направить в Москву. Подчеркивалось, что организационно он по-прежнему остается в составе авиагруппы и только на время вызывается для выполнения отдельных задач. Жалко было, что единая боевая часть дробится. Однако все в группе понимали: летчики Советской власти нужны…
Ураган революции ломал старую жизнь. Очищал города и далекие деревни, заводы и воинские части. Докатывался и до отдельных семей. Октябрь окрылял честных, идущих вперед. Отметал в сторону открытых врагов.
Верно, разобраться в происходящем было не так-то просто. Старое, привычное кажется незыблемым. Новое пугает необычностью: а вдруг промчится за какие-нибудь два-три месяца? А потом расплачивайся… Потому-то некоторые предпочитают отсидеться в холодке. Находятся и такие: пользуясь моментом, рвут, тащат все, что попадает под руку.
Члены комитета особое внимание уделили охране самолетов, боеприпасов, горючего, пулеметов — всего, что надо для воздушного боя. А о простых, земных делах даже не подумали. Забыли, что большая часть солдат — крестьяне и за три года истосковались по дому, что многие наши повозочные и рядовые строевой команды мобилизованы в армию из близких к Одессе сел. До них от Луцка всего километров семьсот. А власть теперь своя — рабоче-крестьянская. Декрет о мире, — значит, конец войне! Декрет о земле — торопись домой, а то ее, родную, без тебя поделят… Приказ номер один — отменить офицеров. Значит, командуй сам! В авиагруппе имелось по штату шестьдесят пароконных повозок и сто тридцать лошадей. Они начали таять буквально не по дням, а по часам. Солдат запрягал пару добрых коней, прихватывал «на всякий случай» винтовку и в одиночку или с кем-нибудь из односельчан гнал что есть духу «до жинки и ридной хаты». Когда комитет спохватился, у нас осталось всего восемь повозок и шестнадцать лошадей…
Приказывать людям или задерживать их силой было нельзя. Комитет решил собрать всех, поговорить по душам. Я предложил провести собрание на аэродроме, около самолетов.
Сгрудились близ деревянных ангаров человек сто в серых шинелях. Стояли под пасмурным небом и молча смотрели на три дежурных «ньюпора». В центре круга находились член группового комитета
— Друзья! Вы сами меня выбрали, оказали доверие, — начал я первым. — Сознавая свою ответственность, в трудный час обращаюсь к вам от всей души…
Я говорил: немцев перемирие пока сдерживает, но они могут нарушить его в любой час. Если солдаты и офицеры разбегутся, самолеты целехонькими достанутся врагу и будут направлены против нас же. Те самые машины, которые получал наш славный командир Крутень… Эти самолеты — теперь народное добро. Мы вместе воевали три года. И теперь должны вместе нести боевую вахту революции. Надо спокойно продолжать работу — уйдем тогда, когда выйдет приказ о демобилизации…
Надрывный выкрик одного обозного перебил меня:
— Сколько можно?! Раз война кончилась, так отпустите, христа ради, домой!..
Тут началось невообразимое. Мобилизованные из ближайших к Одессе районов кричали, что все равно уйдут. Фельдфебель Болеслав Родзевич, старшина отряда, старый, уважаемый служака, грозно рявкнул:
— Дурни! Вас всех поодиночке передавят. Будет приказ — эшелоном уйдем…
Механики и мотористы, почти все рабочие из Сибири и Забайкалья, стеной встали. Твердо заявляли:
— Сохранить народные самолеты.
— Быть всем вместе. Если надо, дать бой немцам.
— Отходить всей авиагруппой, когда прикажут.
Рогалев выступил резко. Говорил:
— Наши братья солдаты еще в окопах сидят! Пехота соображает: уходить нельзя, а то фронт оголится… Нас они защищают. А тут крикуны слезки льют. — И Рогалев плаксивым голосом загнусавил: — До жинкиной титьки хо-о-очется…
Раздался хохот, а Рогалев гневно крикнул:
— Все до жен разбегутся, а революцию кто же будет защищать? А?
Офицеры стояли отдельной кучкой. У многих на плечах темнели следы от срезанных погон. Отъявленные монархисты поручики Германюк и Буцкевич сбежали сразу после сообщения об Октябрьской революции. Германюка — адъютанта отряда, высокомерного, с вечно презрительным выражением лица — солдаты боялись и ненавидели. Жестокий и трусливый, он удрал, испугавшись возмездия. Именно этот пьяница и развратник с особой любовью говорил о царе. Толстого и грубого Буцкевича, владельца крупного поместья на Волыни, презирали даже в офицерской среде. Заносчивый, уверенный в бесконечной силе денег, он, как и Германюк, всю войну уклонялся от боевых вылетов.
Германюк и Буцкевич были летчиками-наблюдателями. Кроме них только в нашем отряде имелось еще пять летнабов, хотя с весны мы полностью перешли на одноместные истребители… И вот теперь некоторые офицеры стояли растерянные: кончилась их веселая жизнь на фронте, заполненная пьянкой, картежной игрой и даже охотой… Но среди них я различал и другие лица — злые, полные решимости. Да, эти люди собирались сделать все, чтобы утопить революцию в крови.
Командир 7-го отряда подпоручик Свешников сделал заявление, как он выразился, от большинства летчиков: