Против течения. Том 1
Шрифт:
В деловой избе боярина Сергея Федоровича горел уже огонь. Восковая свеча домашнего приготовления, мигая, освещает большую избу, обставленную столами и скамьями, и ярко отражается в стеклах резных киотов, стоящих на полках в переднем углу избы. На одном из столов стоит стопа меду и закуска, которая никогда не сходит со стола на случай прихода или приезда гостя: боярин любит гостеприимство и знает, что первое дело после дороги – выпить и закусить. На боярине шелковый летний кафтан, уже с потертыми несколько рукавами, и красные сапожки. На голове небольшая меховая шапочка-тафья [20] ,
20
Тафья – шапочка, род скуфьи.
– Отчего же плохо? Семена украли, недосмотрел, бестия? – грозно вопрошал боярин, остановясь перед старостой.
– Никак нет, боярин, как перед Богом не виноваты, – отвечал Шишига, – ноне везде плохи хлеба, хоть у кого изволь спросить. Вон у князя, уж на что были прежде хлеба, а ноне и у него плохи.
– Мне князь не указ, – с сердцем отвечал боярин, – он выкрест [21] и, почитай, не христианин, ему бы только охота да лошади да еще… – Боярин прервал речь и продолжал: – А я не таков, я везде и во всем люблю порядок. Так ты не суй мне своим князем.
21
Выкрест – лицо, принадлежавшее по рождению к другой вере, но крестившееся в православие.
– Как угодно твоей милости.
– А вот завтра молебствие сделать по всем полям, и если я завтра увижу, что крестьянские хлеба лучше моих, тогда берегись. А Митяй здесь?
– Он давно ждет на крыльце.
– Ступай с глаз моих и позови его.
По случаю доклада о плохих всходах боярин был не в духе. Вошел известный нам Митяй и, отвесив низкий поклон боярину, стал у дверей.
– Оброк принес?
– Принес, боярин, половину, другую не собрал, немного обожди.
– Как! Я велел весь! – в сердцах крикнул боярин.
– Да все, вишь, не в собранье, половину-то я принес. – И Митяй вытащил из-за пазухи кафтана узелок и подал боярину.
– Негодяй, – крикнул боярин, – на что ты поставлен, какой ты староста, когда третью неделю не можешь собрать оброка! Я тебя сменю и велю наказать.
– Прости, кормилец, через неделю все сполна доставим. – И Митяй повалился в ноги.
– Подай узел сюда, а через неделю чтобы все было готово. Слышишь? Вставай! – И боярин ткнул Митяя ногой.
– Спасибо, кормилец, как не слыхать, – бормотал Митяй, вставая.
– А то береги свою шкуру, коли недоимщиков будешь беречь.
– Вестимо, так.
Боярин сел к столу, пересчитал серебряные и медные монеты и сказал:
– Тут не все.
– За тех, боярин, кои в бегах, – нетути, за три семьи.
– Ага! А кто им велел бегать? Именье есть – продай, а нет – пусть миром заплатят: зачем не смотрели. Пошел!
Митяй вышел. «Вот добрый боярин, – говорил он сам с собой, – хоть покричал, поругал, а сроку все же дал. Однако, – продолжал он, подходя к воротам, –
В деловую избу боярина вошел дворецкий Федор и поклонился боярину.
– Ну, что у тебя?
– Да Андрей Степаныч приехал, просил, не примешь ли его, боярин, ему до тебя дело есть.
– Ну, ладно, пусть придет, а еще что?
– Еще в табуне неблагополучно, боярин, – отвечал дворецкий, почесав за ухом.
– Что?
– Да пара коней пропала, подпаски-то сейчас на дворе воют, а пастух-то Сидор утек.
– Куда?
– Неведомо, с обеда, говорят, утек; подпаски сказывали, как на водопое хватился, что нет коней, так и утек.
– Розыск послал?
– Нет, как твоя милость велит.
– Вот что велит моя милость, – сказал боярин, ткнув в зубы дворецкому, – действуй, лови, ищи, а не беспокой изо всякой малости, изо всякого Сидора.
Дворецкий мгновенно исчез.
– Ну, уж денек сегодня вышел! Неприятность за неприятностью, – сказал боярин, садясь на лавку. – Вот и этот куманек-то, Липин, чай, пришел клянчить чего-нибудь, – молвил боярин сам себе.
Вошел человек небольшого роста, средних лет, с сильно загорелым лицом. С первого раза трудно было определить, кто это: барин или мужик. Одежда была небогатая, но чистая; кафтан и ферязь походили на боярские, а на ногах были большие крестьянские сапоги. Большая русая борода была расчесана, и волосы приглажены на голове, но грубые заскорузлые руки показывали, что ему знакомы черные полевые работы. Это был бедный дворянин Липин, близкий сосед боярина. Он назывался однодворцем, потому что у него был один только двор – его собственный, в котором жил он со своей семьей и несколькими дворовыми холопами. Он низко поклонился боярину и стал, отойдя несколько шагов от дверей.
– А, Андрей Степаныч, давненько тебя не видать, – сказал важным покровительственным голосом боярин, едва кивнув головой на поклон Липина. – Садись, братец, – добавил он, указывая на лавку против себя.
Липин нерешительно подошел к лавке и сел на нее.
– Все дела по хозяйству, – отвечал он, – ведь я сам, боярин, с холопами заодно работаю.
– Как быть-то, Андрей Степаныч, не всем старцам в игумнах быть, надо кому-нибудь и строителем пожить, – ласково сказал боярин. – Ну что, как поживаете, что старуха твоя? Что моя крестница?
– Покорно благодарю за память, боярин, старуха моя и твоя крестница, Маша, прислали низкий поклон тебе, боярин.
– Свадьба скоро у вас?
– Хотели было поскорее, да в мае-то свадьбу играть не доводится, так отложили: после Петрова дня, видно, будет.
– Что, Маша-то, чай, приданое готовит?
– Собираются кой-как со старухой.
– А ведь жених-то молодец у крестницы-то.
– Нечего Бога гневить, недурен, одно не хорошо: тяжба, говорят, у него. Как бы чего не было! Спрашивал я у него: ничего, говорит, не будет; именье, говорит, мое, а не Сомова.
– Ничего, Андрей Степаныч, барыней заживет Маша.
– А я к твоей милости, боярин, за делом, – засуетился Липин, вставая.
– Дело делом, а прежде, по русскому обычаю, выпей и закуси. – И боярин наполнил кубок медом.
Липин нерешительно подошел к столу, взял кубок, перекрестился на иконы и сказал:
– Сто лет жить и здравствовать тебе, боярин, и твоему семейству. – Выпив кубок, Липин вновь поклонился.
– Ну, теперь потолкуем о деле, – сказал боярин, садясь вновь на лавку.