Противостояние. Том II
Шрифт:
— Привет, — сказала она. — Я здесь.
— Да. Наконец ты здесь. Как было обещано. — Его улыбка стала шире, и он простер к ней руки. Она взяла их в свои и, дотронувшись до него, ощутила опаляющий жар. Он излучал жар, как хорошо сложенная кирпичная печка. Его гладкие, лишенные линий ладони обхватили ее руки… а потом сомкнулись вокруг них крепко, как наручники.
— О, Надин, — прошептал он и наклонился, чтобы поцеловать ее. Она чуть-чуть отвернула голову, взглянув на холодный огонь звезд, и его поцелуй пришелся не в губы, а в ямочку на подбородке. Это не обмануло его. Она ощутила издевательскую щель его усмешки на своей коже.
«Он
Но отвращение было всего лишь чешуйчатой коркой над кое-чем похуже — над созревшим и долго скрываемым вожделением, над застарелым прыщом, наконец-то показавшим головку и готовым выплеснуть какую-то зловонную жидкость, какую-то давным-давно свернувшуюся и скисшую сладость. Его руки, скользящие по спине, были гораздо горячее ее опаленной солнцем кожи. Она придвинулась к нему, и неожиданно тонкая прокладка в трусиках между ее ног показалась мягче, толще и ощутимее. Шов на брюках стал тереть ее так нежно и непристойно, что ей захотелось самой потереть себя, избавиться от этой чесотки, вылечить ее раз и навсегда.
— Скажи мне одну вещь, — попросила она.
— Что угодно.
— Ты сказал: «Как было обещано». Кто обещал меня тебе? Почему меня? И как мне называть тебя? Я даже этого не знаю. Я знала о тебе почти всю свою жизнь, но не знаю, как тебя назвать.
— Зови меня Ричард. Это мое настоящее имя. Зови меня так.
— Твое настоящее имя? Ричард? — неуверенно переспросила она, и он хихикнул ей в шею, заставив всю ее кожу сморщиться от отвращения и желания. — А кто обещал меня?
— Надин, — сказал он, — я забыл. Пошли.
Он соскользнул с крыши машины, все еще держа ее за руки, и она едва не вырвала их и не побежала, но… Что бы это дало? Он все равно догнал бы ее, поймал и изнасиловал.
— Луна, — сказал он. — Она полная. Как и я. — Он потянул ее руку вниз, приложил к гладкой, выцветшей ширинке на джинсах, и там было что-то жуткое, пульсирующее своей собственной жизнью под холодными зубцами «молнии».
— Нет, — пробормотала она и попыталась оттолкнуть его руку, думая о том, как же далеко это было от той, другой ночи при луне, как невероятно далеко. Это было на другом конце радуги времени.
Он прижимал ее руку к себе.
— Пойдем туда, в пустыню, и стань моей женой, — сказал он.
— Нет!
— Уже слишком поздно говорить «нет», дорогая.
Она пошла с ним. Там лежал спальник и почерневший скелет костра под серебряным скелетом луны.
Он уложил ее и выдохнул:
— Хорошо. Теперь хорошо. — Его пальцы расстегнули пряжку ремня на джинсах, потом пуговицу, потом «молнию».
Она увидела то, что у него было там для нее, и начала кричать.
При первом же крике на лице темного человека появилась ухмылка — широкая, сверкающая и непристойная в ночи, а луна равнодушно смотрела на них обоих сверху, разбухшая, похожая на головку сыра.
Надин издавала вопль за воплем, пытаясь отползти прочь, но он схватил ее, и тогда она изо всех сил сжала ноги, но когда одна из его пустых ладоней очутилась между ними, они разошлись, как вода, и она подумала: «Я буду смотреть вверх… Буду смотреть вверх, на луну… Ничего не буду чувствовать, и все закончится… Все закончится… Я ничего не почувствую…»
Но когда его мертвенный холод скользнул в нее, из ее глотки вырвался крик и свободно разнесся по пустыне, и она боролась,
Он кончал снова… и снова… и снова. Казалось, он никогда не иссякнет. Холодный. Он был мертвенно-холодный. И старый. Старше всего человечества, старше земли. Снова и снова он заполнял ее своим грохочущим в ночи, скрежещущим смехом. Земля. Свет. Оргазм. Снова оргазм. Последний исторгнувшийся из нее крик подхватил гулявший по пустыне ветер и понес в самые отдаленные уголки ночи — туда, где тысячи орудий ждали, когда придет новый владелец и заберет их. Косматая голова демона, болтающийся раздвоенный язык. Его мертвое дыхание окутало ее лицо. Теперь она была уже в стране безумия. Железные ворота закрылись за ней.
Луна!..
Луна почти скрылась.
Он поймал еще одного зайца, поймал это маленькое дрожащее существо голыми руками и свернул ему шею. Он развел; новый костер на остатках прежнего, и теперь на нем жарился заяц, распространяя вокруг струи аппетитного аромата. Волков уже не было. Этой ночью они не пришли и правильно сделали.
В конце концов, это была его брачная ночь, и та апатичная полубессознательная штуковина, бесформенной грудой сидевшая по другую сторону костра, была его стыдливой невестой.
Он наклонился и поднял одну из ее рук с колен. Когда он отпустил ее, она осталась на месте, поднятой до уровня рта. Мгновение он разглядывал этот феномен, а потом снова опустил ее руку на колено. Там ее пальцы принялись легонько извиваться, как издыхающие змеи. Он сделал резкий жест двумя пальцами, словно собирался выколоть ей глаза, и она не моргнула, а так и продолжала смотреть перед собой пустым, отсутствующим взглядом.
Он был искренно озадачен.
Что он с ней сделал?
Он не мог вспомнить.
И это не имело значения. Она была беременна. Если при этом она еще и находилась в ступоре, какая разница? Она была идеальным инкубатором. Она выносит в себе его сына, родит его, а потом может умереть, сослужив свою службу. В конце концов, затем она и нужна здесь.
Заяц изжарился. Он разодрал его надвое. Разделил ее половину на крошечные дольки, как нарезают пищу для маленьких детей, и скормил ей по кусочку. Несколько кусочков выпало из ее рта недожеванными, но большую часть она съела. Если она останется такой, ей понадобится нянька. Может быть, Дженни Энгстром.