Провокатор
Шрифт:
— Я исхожу из того, что невзирая на оппортунистическую и ревизионистскую суть экономизма (которую, кстати, осуждаю так же решительно, как и вы, Жорж), совместная низовая работа с экономистами возможна, более того, через нее мы можем привлечь к общему делу непосредственных практиков движения, прежде всего самих рабочих, вполне готовых драться за трейд-юнионы, но пока не готовых перейти к политической борьбе.
— Другими словами, вы допускаете мирный исход спора с “молодыми”, - наконец не выдержал и саркастически произнес Плеханов. — Никогда этот ваш проект не будет для меня приемлемым. Моя позиция в данном вопросе постоянна и неизменна!
— Жорж, — я отважился на еще одну попытку, — понятно, что мы сегодня не договоримся.
— Никогда! — набычился Плеханов.
— Ну то есть вы отказываетесь и оставляете газету на откуп экономистам?
Плеханов молча поклонился, развернулся и пошел в сторону, так что расстались мы недовольные друг другом, и даже присутствие Засулич ничего не исправило.
На ум неожиданно пришла строчка из Венички Ерофеева “Ты блестящий теоретик, Вадим, твои тезисы мы прибили к нашим сердцам, — но как доходит до дела, ты говно говном!” и я горько усмехнулся. Ну что же, флаг в руки, Георгий Валентинович, оставайтесь главным философом партии, блюстителем ее идеологической чистоты, а дело делать придется без вас. И ведь что характерно — эти белые одежды не помешают Плеханову шарахаться от большевиков к меньшевикам, а потом вообще к оборонцам и получится из него через двадцать лет, несмотря на все его заслуги, свадебный генерал, эдакий социалистический Киса Воробьянинов — “гигант марксистской мысли, отец русской социал-демократии и особа, приближенная к Энгельсу”. И совсем уж в духе шуток, которые так любит история, в его родной Гудаловке под Липецком, переименованной потом в Плеханово, расположится областная психиатрическая больница. И его земляки будут говорить: "Попал в Плеханово"…
Осень-зима 1898
Жизнь у дядьки задавалась так себе — и своих детей было семеро, и жена его, неразговорчивая худая баба, не шибко рада была. Дядька Василий, похоже, ее побаивался и потому старался почаще бывать в отлучках — ходил с мужиками в разные строительные артели и в уезде, и в губернии. Сам Митяй тоже держался от тетки подальше, уж больно она в неизменном своем черном платке была похожа на тех монашек, но кормила наравне со своими и то слава богу.
Летом же совсем хорошо — то наезжал дядька и забирал Митяя с собой в артель, на побегушки, а коли оставлял в деревне, то ходил Митяй за стадом подпаском, а на воле деревенскому мальчишке сколько всего найти и съесть можно! И грибов в лесу, и рогоза у речки надергать, а потом запечь корневища, да и порыбалить в той же речке!
Осенью же мужики с промыслов возвращались и всю зиму кустарничали, делали на продажу всякую домашнюю утварь, пока бабы ткали рогожи. Со школой пришлось распрощаться — и далеко, и своих четверо учатся, пятого не потянуть.
Ближе к зиме к соседу приехал студент из самой Москвы, долго говорил с Василием и с мужиками насчет сельской артели, да только
На Рождество, отстояв всенощную, Митяй было собрался с двоюродными идти по домам Христа славить — петь тропари да кондаки, за что хозяева одаривали где пирогом, а где и пятаком, да только не взяли его, уж больно ветхая одежонка была, а христославы наряжались в самолучшее. Тетка не пожалела своим достать из сундука заветный расписной платок и вышитые кушаки, а Митяю пришлось сидеть дома и тихонько молиться, чтобы у него когда-нибудь появилась настоящая семья, которую он будет любить и где его будут любить его самого.
На четвертый день святок к ним заехал мамкин и дядьки Василия младший брат Никита, работавший в самой Москве на кирпичном заводе. Был он молод, покамест неженат и привез последние новости о семье — хорошей было то, что по осени Матрену сосватали и весной, на Красную Горку, будет свадьба. Митяй даже зажмурился, представив, как он будет там плясать, но в ушах завыли противные черницы и он поскорее отбросил эти мысли. Накормят — и слава богу. А вот о Дашке новости были плохие, Никита видел ее поначалу пару раз за портновским делом, потом та самая старушка стала отговариваться от встреч и вот уже год о сестре ни слуху, ни духу, дядька считал, что она померла.
Братья выпили за помин ее души и захмелевший Василий начал выговаривать Никите о том, что городские все такие, а хуже всего господа — дескать, поманят калачом, а потом бросят или выгонят. Брат ему кое-где поддакивал, но когда Василий перешел от десятников и подрядчиков к анженерам, неожиданно встрепенулся и возразил.
— У нас на кирпичном прошлый год стачка была, конные жандармы всех плетками отлупцевали, человек двадцать заарестовали, потом пятерых в ссылку наладили, так когда замятня была, мимо шел инженер с соседнего завода. Так он кинулся баб от жандармов защищать! Трех с коней свалил, пока его шашкой по голове не успокоили.
— Зарубили??? — вскинулся Василий
— Не, плашмя, дух вышибли.
— Их ты… да. Хорошие люди везде бывают.
За это и выпили, а Митька на полатях повернулся носом к стенке и заснул, замечтавшись о хороших людях и своей семье.
Глава 12
Сентябрь 1898
В Цюрихе меня ждал радостный Хаген, с которого Эйнштейн успел снять воз непонятной полицейскому работы, систематизированные Альбертом по рубрикам названия фирм — возможных наших клиентов, счет за рассылку первых ста рекламных писем, который я с чистой душой оплатил. Ну и билет до Вильгельмсхафена — меня ждала встреча с Францем Кульманом, к которому я отправился, уверившись что теперь мои доходы пойдут в гору.
Поездка получилась короткая, по-настоящему деловая — Франц, хоть и был молод, соображал отлично и деловую хватку имел отменную. Патент на чертежный стол он буквально обнюхал, вчитываясь в каждую букву, сразу понял, какие перспективы за ним стоят и приготовился биться со мной за каждый пфенниг. Но тут он жестоко обломался — я, наверное, кое-где циничная сволочь, но брать деньги с настоящего автора изобретения было как-то слишком. Потому я широким жестом отдал патент в бесплатное и бессрочное пользование во всем мире. Оговорив при этом право российских компаний выпускать кульманы для внутреннего пользования, а коли они вдруг захотят немецкого качества, то поставок по себестоимости, но без реэкспорта или перепродажи. Прикинув, что российский рынок составит вряд ли даже сотую часть от европейского, Кульман легко согласился. Мы составили договор у нотариуса, подписались, отметили это дело в приятном рыбном ресторанчике, и я убыл ночным поездом в Берлин и далее на Москву.