Провокатор
Шрифт:
в урологическом отделении скорбные больные своротили по причине неумеренного пользования унитаз, и Кулешову пришлось восстанавливать на месте предмет первой необходимости. Потом он вернулся в котельную и увидел: Сушко, как любящая мамаша, вскармливает молочной смесью из бутылочки новорожденного человека; Глотов же разливает в стаканы водочную смесь.
– Откуда ребеночек?
– удивился Кулешов.
– Все оттуда, - находчиво отвечал Глотов.
– Вперед, Сашок!
– И протянул тому стакан.
– Вперед, -
Через полчаса мощный огонь пел в топке - пьяненький Кулешов, опираясь на совковую лопату, кричал:
– Есть пламя!
– Отлично!
– Глотов почему-то взял на руки одеяльный конвертик, где проживал свою несознательную жизнь младенец.
– Топку-то не закрывай!
– А может, не надо?
– отрывал от стола трафаретную голову Сушко.
– Уговор дороже денег!
– И Глотов неверно шагнул к печи.
– Огоньку поглядеть!
– захихикал Кулешов.
– В огне - сила! Мощь! Ударный труд!
– Во! Во! Верные речи говоришь!
– И совестливым движением вкинул в пламя то, что держал в руках.
– Господи, прости нас, грешных!.. Закрывай, Шурик, топку, жарко! Упрел я...
И хихикающий Кулешов послушно закрыл заслонки, видя, как на пламенистом ожерелье рубинового огня...
В хорошую зимнюю погоду из окна нашей квартиры видна иголочка телебашни и поэтому телеприемник работает без общей антенны - сам по себе, амбициозный. Я болею гриппом, бью баклуши и смотрю текущую передачу, слушая:
– К большому сожалению, в силу временных причин, блядь, мне не удается присутствовать на заседании сучьего пленума. Но я внимательно ознакомился со всеми материалами, которые легли в основу плана будущего года...
По стране шла эпидемия гриппа, и большинство населения грипповало. Занеможил, истекая соплями, и тот, кто "в силу временных причин, блядь"...
Почему нам врут, мать вашу так, лекальщики нашей жизни! Это же какое-то национальное бедствие - ложь! Ложь во имя спасения? Ложью пропитана вся наша жизнь, как воском бумажные деньги, которыми мы расплачиваемся за коммунальные услуги своего стойла, пролетаризованный, нищий корм, веру, надежду и любовь. Почему те, кто наложил лапу на правду, считают, что они любят родину больше, чем кто-нибудь иной? И ежедневно вываливают на наши головы нечистоты лжи, шелуху недомолвок, огрызки одобрения, битые бутылки пустозвонства, провонявший фабрикованный фарш обещаний.
Мне даже по-человечески жаль того, кто прошагал тяжкий, выморочный путь к штурвалу власти, и вот оно в руках, колесо фортуны, ан нет - нет власти над временем и пространством, а есть больничная палата и медицинский аппарат, посредством которого можно поиграть со смертью, есть за окном безразличный, спивающийся люд, есть соратники, со сдержанным нетерпением ждущие конца, есть боль в организме, есть политиканствующие ретушеры, продающие за жиромассу все, что только можно пустить на продажу,
к бабке смерть заносчиво не заходила - видно, случилась у нее незамедлительная, тяжкая, душегубная работа. И бабка была вынуждена продолжить свое присутствие в жизни. Питалась она бумажной коростой. Пол ею был покрыт до кровати - удобно, руку протянул и в рот питательный кусочек.
От такой калорийной пищи бабка частенько впадала в забытье - и казалось ей: она молодая, и бежит, и бежит, и бежит по чистому полю цветов в любовной потехе от уполномоченного, добрый он парубок, да нет у него буйной головушки - культя.
– А зачем нам, членам ВКП(б), голова?
– удивлялся он.
– Нам голова предмет необязательный.
– А как же целоваться?
– спрашивала бабка.
– Это есть пережиток прошлого, - рубил командирской саблей цветы поля.
– Это есть вредный пережиток!
– Убитые цветы кровопролитным потоком утекали в овраг, где уже бурлила и кружила заводями цветочная река.
– По законам мировой революции, - объяснял уполномоченный безграмотной селянке, - речка впадает в море, а море - в океан, а над океаном взойдет ослепляющее весь мировой беспорядок солнце свободы, равенства и братства!
Бабка заслушивалась такими организационно-хозяйственными речами и не замечала до поры до времени кобелиных усилий со стороны члена (б).
– Ой-ой!
– волновалась, когда замечала.
– В чем дело, любый?
– Не желаешь зародить новую счастливую жизнь во вред империалистическому окружению?
– грозно интересовался уполномоченный и шваркал саблей в ножнах.
И бабка желала:
– Давай уж, Петрович, назло всем врагам революции!
– И становилась в привычную рабоче-крестьянскую позу: рачком-с.
Меня, гриппозного, посещает Цава, он садится на кухне и жрет принесенные им же мандарины, орет, что все в порядке, он нашел человека, который устроит свидание со смертником Кулешовым.
– А он того?..
– хриплю из комнаты.
– Не подведет?
– Нет, он крепкий. Полковник. Дуб дубом.
– Я тоже хочу мандарин!
– Они холодные, грею.
– А когда встреча-то?
– Завтра. В двенадцать ноль-ноль.
– Завтра?
– удивляюсь.
– Я же болею!
– Жена пойдет.
– Я сам хотел.
– А тебя не пустят.
– Почему?
– Потому что!
– В двери появляется Вава.
– Не дыши в мою сторону!
– И швыряет оранжевые шарики.
– Потому что ты - никто!
– Как это?
– обижаюсь. И очищаю мандарины - у них чувствительный запах надежды.
– Не мог же я объяснить товарищу полковнику, что ты у нас творческий... м-м-м... субъект! Он бы меня не понял.
– А что он понял?
– Корреспондент газеты - это он понял.
– И за это самое?
– Я пощелкал пальцами.