Провокатор
Шрифт:
– Это же ящик водки!
– орал я.
– Если ты еще раз, моя любвеобильная!..
Увы, тщетно. Вероятно, она была романтической натурой и хотела, чтобы я, как и все, пах магнолией. Мы расстались; теперь я пью водку, а по утрам освежаюсь терпкими запахами прошлого. И мне хорошо, если бы не было так плохо. Почему плохо? Потому что у меня псиный запах гонца за жизнью и своими героями, которых я люблю всей своей больной душой.
Скоро тукали колеса поезда № 34 по утренней российской глубинке. Кружило летнее приволье - поля, перелески, зеркальные озерца; мелькали телеграфные столбы,
Пассажиры скорого поезда толкались в коридоре, мелькая сонными, мятыми, как бумага, лицами, казенными полотенцами, стаканами с чаем.
Проводница-хохотушка, разбитная и моложавая, готовя кипяток у титана, смеялась от напарницы, сидящей в купе:
– Что ты говоришь? А он что? Ха-ха!.. А ты что?.. Ха-ха! Ну, кобели!..
И была отвлечена гражданином интеллигентно-потертого вида:
– Извините, у нас, кажется, дедок того...
– Будет чай всем, - не поняла Проводница.
– Стаканов не хватает... Что?!
– возмущенно вскричала, когда вникла в суть проблемы.
– Как это помер? Я ему, аспиду нечеловеческому, загнусь в мою смену...
– И устремилась по коридору к купе, перед дверью которого испуганно жались жена Потертого гражданина и сын-оболтус.
– Ну, чего тута?
В купе на нижней полке лежал человек, накрытый простыней, как саваном. Старческая рука с фиолетовой наколкой танка и надписью "Не забуду Т-34!" безжизненно свешивалась к истрепанному коврику, покачиваясь в такт движению поезда. Под столиком замечалась клетка для птиц.
– Батюшки!
– всплеснула руками Проводница.
– Премии лишуся я!..
– И к Потертому с надеждой: - А может, живой?
– Так это. Не храпит и вообще... вид нехороший.
– Да?
– не верила.
– Надо руку... того... холодная иль какая?
– Вы хотите, чтобы я?..
– нервно хихикнул Потертый.
– Вы ж мужчина?
– удивилась Проводница.
– Он не мужчина!
– в горячке воскликнула жена Потертого.
– В смысле, мужчина, но не для такого нестандартного случая!
– Давайте я, - вмешался сынишка-оболтус лет тринадцати, златоволосый, как подсолнух на огороде.
– Сенечка, не смей!
– взвизгнула мать.
– Ну, ма!..
– И решительно шагнул в купе.
Возникла неловкая и глупая сумятица: сын-оболтус взялся за старческую руку, как за ветку, мать в ужасе уцепилась за сыновнюю рубаху, за жену от растерянности ухватился Потертый, а за него - скорее машинально Проводница. И получилось так, что "покойник" едва не был сдернут с полки этому помешал столик.
Удар головой о него был приметен; во всяком случае, "усопший", к ужасу участников эпизода, неожиданно ожил, забарахтался в простыне:
– Тьфу! Чего это, люди добрые? Крушение, что ли?!
– Сорвав простыню, обнаружил странную сцену из обмерших своих попутчиков и Проводницы.
– Чего это вы, граждане?
– Дед!
– наконец заорала Проводница.
– Ты чего, живой?!
– Не понял?
– удивился старик с седым ежиком.
– А какой я еще должон быть?
Я, баловень периода распада и полураспада, находился в обреченно-коматозном состоянии, когда Божьей благодатью явился Классов. Мой
Я любил над ним шутить. Классов, спрашивал я его, как твое настоящее Ф.И.О.? Классман? Классольцон? Сидоров? Или Гунченко? Сам ты Зельман, с достоинством отвечал мой друг, пахнущий мобилизационным тройным одеколоном. И был прав: все мы вышли из народа. Правда, каждый - из своего.
Мой друг был не один. Он принес бутылку водки. Я выпил грамм двести и только тогда осмыслил, что Классов с дамой. Это уже было интересно. Девушка имела вид б. (благородной) леди. Я выпил еще сто грамм и понял, что влюбился. Девушка была слишком б., но я, падший ангел от кино, влюбился.
– Это кто?
– спросил я друга.
– Где?
– спросил Классов.
– Рядом с тобой. Она нагая.
– Где именно?
– Вот.
– И ткнул рукой, а далее лицом, а далее всем непослушным телом в свободное пространство.
– Надо же так нажраться!
– сочувствовал мой товарищ, усаживая меня на место.
– Ты кого сейчас увидел, Саныч?
– Искусительницу, - твердо ответил я.
– Кажется, она хотела сниматься в нашем новом фильме? Почему мы ей отказали?
– Потому что она, наверное, плохо тебя, подлеца, искушала?
– Ты меня презираешь?
– Я люблю тебя, дурака, - ответил Классов.
И взял меня за шиворот. И поволок в ванную комнату. Обычно там я принимаю душ. И на этот раз я был подвергнут унизительной водной процедуре. Впрочем, мой товарищ знал, что делает. И зачем. Оказывается, как выяснилось, вечером в одной из высоких государственных сфер должен был демонстрироваться наш фильм. Режиссер желателен на этом родовито-блядовитом сборище. Режиссером был я, и, следовательно, мой друг пытался привести меня же в состояние вот такой рождественской елочки:
~*~
*~~~*~~~*
*~~~~*~~~~~*
*~~~~~~*~~~~~~*
*~~~~*~~~~~*~~~~~*
|||
– Спасибо, дорогой друг, - стоял под водой.
– А что, извини, было вчера?
Вчера тоже был творческий вечер. Все было волнительно - сцена, аплодисменты, прелестные девушки, цветы.
– Девушек я помню, - заметил я.
– Одна из них, Литвинова, блядь, кажется, была без трусов.
– Насчет трусов ничего не знаю!
– огрызнулся Классман и продолжил: потом был ресторан. Поначалу было все как-то даже прилично - люди киноискусства любят покушать за чужой, оплаченный счет. Затем пришла молодая долговязая звезда экрана в разящем декольте по фамилии Бабо. Звезда была не одна. С молодым человеком, который, как выяснилось, был знаменитым боксером.
– Да-а, - вспоминал я последующий скандал; мне эта разлинованная парочка сразу не понравилась. Звезду, которая тогда еще, лет десять назад, была не звезда, а совсем наоборот, я имел многократно на старом металлическом монтажном столе. И слава ее, кстати, прыгнула именно с этого столика, точнее, с моей картины, а если быть откровенным до конца, была Бабо талантлива как на столе, так и на стуле, как на диване, так и на съемочной площадке. Талант - он всюду талант; главное такому таланту вовремя себя раскрыть, то есть раздвинуть ракурсно ноги.