Проза из периодических изданий. 15 писем к И.К. Мартыновскому-Опишне
Шрифт:
Тот, к кому это относится, — стоит совсем близко на перекрестке и все слышит, конечно. Но вид у него невозмутимо-равнодушный, точно он и не видел никакого кота. Пуговицы начищены, штык блестит на солнце, на шапке красная звезда — постовой милиционер.
— Погоди, черт! Выжгу тебе глаза — будешь помнить моего котика!..
* * *
1920 год — и уже давно приобретена привычка и утомительная и приятная: всюду ходить пешком. Единственное средство сообщения — трамвай, отвратителен. Измученные и раздраженные люди сидят, лежат, висят друг на друге, ругань никогда не прекращается, тифозные вши свободно переползают из рукава в рукав, с воротника на воротник. «Случаи»
Ходить пешком, даже когда устанешь, скорее приятно. Но все-таки жаль, что Петербург такой большой город. Вот хотя бы сейчас: надо зайти на Бассейную, в Дом Литераторов, оттуда на Преображенскую, к Гумилеву — рассказать о прибытии Мандельштама и о необходимости его устроить, потом Моховая
гонорар за переводы, Миллионная — Дом Ученых, — продовольственная карточка. Впрочем, Миллионная это уже «по дороге» — главное из моих сегодняшних дел свидание с человеком, который может перевести через финскую границу. А живет он… в Новой Деревне.
В корпусе у меня был товарищ Б. [83] . Особенной дружбы между нами не было: он был первым учеником, я… Словом, когда я, дважды оставшись на второй год, добрался, наконец, до выпуска — этот Б. был уже офицером-гвардейцем: он и училище первым кончил. Но все-таки я три года просидел с ним бок о бок. Б. был то, что называется тихоня, «девчонка», — голубоглазый, робкий, хорошенький… Во время войны, на Невском, мне лихо козырнул стройный, розовый капитан Генерального штаба — и я, даже сразу не узнав его, на минуту вспомнил о существовании Б., чтобы снова забыть. И вот, столько лет спустя, на пустом, засыпанном снегом советском Каменноостровском, в сумерки новая встреча.
83
Этому товарищу позже Г. Иванов посвятит очерк «Мертвая голова» (см.: Сегодня. 9 и 11 окт. 1932. № 280 и 282. Перепечатано: Иванов Г.В. Собр. соч. в 3 т. Т. 3. М.: Согласие, 1994). В поздней публикации, стремясь «героизировать» образ, Иванов умолчал о пристрастии своего товарища к морфию.
Я устал, замерз, голоден — тороплюсь откуда-то домой. Навстречу мне человек в красноармейской шинели. У меня в зубах трубка. Человек подходит, вынимает папиросу: «разрешите прикурить».
Он хочет прикурить от трубки. Но я щелкаю зажигалкой — трубка давно не курится. Зажигалка со «смесью», ярко вспыхивая, освещает его лицо.
— Б. — называю его по имени.
Он резко отшатывается, рука его проворно хватается за карман…
Через час мы сидим в его странной квартире. Я с удивлением дикаря пью великолепный Мартелль Y.S.O.P. [84] , закусываю удивительными финскими бисквитами, с удивлением слышу с детства знакомый, теперь какой-то надтреснутый голос:
84
Сорт коньяка.
— Хорошо, что я сразу тебя узнал. По бровям. А то, в моем положении, раздумывать не приходится….
И, подливая мне коньяку, прибавляет:
— У меня револьвер — славная штука. Специальный. Бьет без шума — сжатым воздухом.
* * *
Квартира у Б. странная. В Новой Деревне — глухая улочка. Дощатый забор, наполовину растасканный на дрова — за ним недостроенная пятиэтажная громада. Надо пройти через эту постройку (нежилой холод, какие-то железные полосы
Скрипучая калитка, дворик в сугробах, чистенькая мещанская лестница, какая-то дверь, коридорчик, еще дверь. И вдруг…
…Розовато-голубой смирнский ковер [85] , с пушистым ворсом, в который по щиколотку уходит нога, китайская занавесь, аршинные севрские вазы [86] , хрусталь, позолота, шелк. Рядом столовая — тоже ковры, итальянское резное дерево, чеканное серебро. В буфете вино, консервы, бисквиты. В спальне — за шелковой портьерой ниша: блещут никелированные краны. Стоит только зажечь спиртовый «шоф-бэн», и в белую ванну нальется кипяток….
85
Смирна (ныне Измир) — город в Турции, который славился своими коврами.
86
Т. е. старинные вазы фарфорового завода в Севре, который находится недалеко от Парижа.
И все это — в Петербурге советском, нищем, голодном, в 1920 году. Да еще в Новой Деревне — среди пустырей и огородов….
— Я тридцать шесть раз переходил границу. Что? Контрабандист? Нет, дорогой мой — я офицер русской армии и этого не забываю. Я служу делу спасения России. И не напрасно, надеюсь….
Он хочет налить мне еще коньяку. Но у меня и так, с непривычки, кружится голова. Я отказываюсь. Он наливает себе большую рюмку, выпивает залпом и опять наливает.
— Живешь ты, во всяком случае, недурно.
— Еще бы я жил плохо. В том, что я так живу, в этом коньяке, ванной, в шелковом белье, которое я ношу под своими лохмотьями, конечно, заключен никоторый риск. Благоразумней мне было бы ютиться в каморке, питаться воблой. Я так и делал сначала. Но… не могу. Когда проделаешь путешествие, как я проделываю — верст десять по колени в снегу, с документами, которые, если попадутся в лапы краснокожих — крышка не мне одному, сотне людей, всему делу — хочется отдохнуть. На той стороне, в Финляндии, я заезжаю в дорогой отель. Но здесь не в «Асторию» же мне ехать….
Он снова пьет и смеется глухим, неприятным смехом:
— А устроился я, право, неплохо. Не хуже, чем Гришка Зиновьев [87] .
Я его рассматриваю. Да, это Б., мой корпусный товарищ. Б. — тихоня, «девчонка», первый ученик. В сущности, и изменился мало. Только в голубом взгляде теперь что-то оловянное, остановившееся, какая— то тяжесть. И в голове тоже что-то оловянное, тоже тяжесть…
Большевики меня ищут отчаянно. Голова моя дорого оценена. Только — вряд ли найдут.
87
Зиновьев Григорий Евсеевич (наст, имя — Радомысльский Овсей-Гершен Аронович, 1883–1936), один из вождей РКП(б), в 1918 г. — председатель Петроградского комитета революционной обороны и председатель Совнаркома Петрограда.
Еще, залпом, рюмка коньяку:
— Но уж если попадусь — несдобровать. Ремни из кожи будут резать.
Еще рюмка:
— Сколько я их перебил собственноручно, и счет потерял. И прежде — в Крыму, да и здесь. На прошлой неделе еще двух часовых снял. Так, из баловства, — они меня и не видели. Отличная штука — сжатый воздух…. — И, отворачивая рукава френча: — Извини, пожалуйста, привык — ничего не могу поделать. Одну секунду…
Пальцы слегка дрожат. Иголка шприца впивается в худую руку у локтя…