Проза. Статьи. Письма
Шрифт:
— Вы думаете, что только в Москве можно ходить по асфальту, а мы должны грязь месить? Почему вы так думаете?
Я пробовал сослаться на дороговизну асфальта, на возможность замены его каким-либо другим материалом. Можно, например, проезжую часть улицы замостить местным камнем, а тротуары сделать, как в небольших городах, — деревянные, дощатые, что для колхоза, имеющего и камень под рукой и свою лесораму, не составляет особо сложной задачи. Мне опять возражали, приводя различные доводы.
Разве не дорого уже то, само по себе, что такой спор мог возникнуть в отдаленном уральском колхозе, что он касался не каких-нибудь неопределенных предположений, а деловой статьи нынешнего
Невозможно осудить это стремление деревни быть не хуже города. Так же, как нельзя, видя над входом в небольшой еловый и пихтовый лесок, обнесенный деревянною оградкой, надпись «Парк культуры и отдыха колхоза «Первое мая», — осмеивать простодушную претенциозность этой надписи. Так же, как нельзя недооценивать тот факт, что в колхозе около сорока детей под руководством приезжающей из города учительницы обучаются основам музыкальной грамоты.
Вечером в клубе мы слушали выступление хора самодеятельности под управлением демобилизованного офицера Николая Гавриловича Блаженкова, одного из Блаженковых, составляющих чуть ли не половину жителей Александровского.
Женщины, девушки и девочки — доярки, свинарки, няньки из детских яслей далекого от Москвы колхоза, укрывшегося за невысокой грядой поросших лесом гор Предуралья, люди, никогда не бывавшие в Москве, пели известную песню о ее прекрасных бульварах и мостах, шумных и веселых улицах и, как москвичи, называли ее своей родной, любимой. И пели об Амуре-батюшке, который был далеко-далеко на востоке, и о Днепре, который тоже был далеко на юго-западе, пели с чувством живейшего личного участия во всем, о чем говорили все эти песни великой, необъятной в своих пространствах родной страны.
II. О СТОЛИЦЕ И «ПРОВИНЦИИ»
— Да, время, — сказал инженер Дубровин, один из старожилов Уралмаша, показывавший мне завод. — Приехали мы сюда молодыми людьми, а теперь наши дети молодые люди.
Сказал он это как бы только о себе самом по свойственной еще далеко не старым людям манере подчеркивать свой возраст, но прозвучало это здесь совсем не как обычная фраза о быстротекущем времени. В этих словах нельзя было не услышать той сдержанной, не выпячивающейся гордости за себя, которая дается прямой и длительной причастностью к большому делу, годами, прожитыми не как-нибудь, не даром, а со смыслом и сознанием этого смысла.
Живое, глубоко волнующее ощущение наших исторических лет охватывает душу всякого, кто впервые приближается к главным воротам этого завода со стороны площади Первой пятилетки — центра города Уралмаша или, точнее, нового, уралмашевского района города Свердловска. Когда-то эта площадь, носящая имя эпохи, уже отошедшей в прошлое вместе с юностью людей нашего поколения, была расчищена из-под леса на порядочном расстоянии от Свердловска. Но с годами расстояние между городом и Уралмашем все сокращалось: завод разрастался, рос и город, и теперь не только трамвайная линия, но и выравнивающиеся порядки всякого рода городских и заводских строений почти уже смыкают на середине этого расстояния совсем старый город и новый его район.
Дома, обступающие площадь широким полукругом и создающие ей вид настоящей городской площади, с расходящимися от нее радиальными улицами, дома эти выглядят по-разному. На них отразились строительные искания и новшества всех пятилеток, темп и дух времени. Но здесь нет ни одного дома, который был бы старше этой площади, и площадь — не старше домов, как это могло бы быть в городе векового возраста. Когда здесь не было домов, площадь была лесным массивом. Город, завод и площадь —
Во дворе завода литой глыбой возвышается танк-монумент, вздыбленный, устремленный, — образец оружия, что изготовлял завод в годы войны. В танке, герметически заваренном, находится знамя Государственного Комитета Обороны, врученное заводу, выпустившему 35 тысяч таких боевых машин. Но и это уже — памятник, уже история, время, сменившееся другим временем.
Большое время прошло с тех пор, как стоял здесь всевластный шум сосен и елей, до поры, как в ознаменование победы над врагом был воздвигнут этот монумент, памятный знак героического труда уралмашевцев, но немалое время прошло уже и после этого события.
Идет третий год четвертой пятилетки, завод вновь строит заводы, и его доля участия в осуществлении послевоенного плана нашего мирного строительства не меньше того, что он сделал для свершения победы.
И весь в целом нынешний возраст завода, сравнявшегося своей славой со славой большого промышленного города, предстает ныне таким емким во времени, таким плотно уложенным день за днем в пределах своих почти уже двух десятилетий и таким исторически знаменательным.
И естественно, что слава одного из знаменитейших заводов страны — она if слава инженера Дубровина, как и его сверстников, его подчиненных и его начальников. С таким правом носят в себе люди славу своей воинской части, боевого корабля, особо важного и решающего участка фронта, где им пришлось воевать.
Но именно эта мимоходом сказанная инженером Дубровиным фраза, так пришедшаяся к первому моему впечатлению от Уралмаша, вызвала во мне без всякой видимой связи одно довольно неприятное воспоминание, с которым я уезжал из Москвы. Наверно, все дело в том, что инженер назвал себя молодым человеком в прошлом, просто употребил эти слова: молодые люди. Не хотелось бы мне ворошить это воспоминание, но ничего не поделаешь: оно мне сопутствовало в течение всей поездки по Уралу, при всех моих встречах и новых знакомствах, — никак я не мог с ним развязаться. Пусть читателю не покажется странным, что это письмо с Урала будет посвящено главным образом одной московской характеристике. Я не хотел бы откладывать это до другого раза.
Дня за три до отъезда из Москвы я сидел в гостях у моего старого приятеля и земляка вместе с его женой и их соседом по квартире, студентом-дипломником, кажется, электротехнического института. В нем вся суть, и поэтому о стариках здесь речь только попутная. Я боюсь осложнить вопрос частностями и деталями, вроде того обстоятельства, что этот студент-одиночка, какому, по традиции, полагается быть жильцом, снимающим комнату или угол у каких-нибудь стариков, был хозяином квартиры, а старики с дочерью-студенткой, отсутствовавшей в этот вечер, его жильцами. Но я просто не могу хотя бы вскользь не упомянуть об этих подробностях, потому что иначе вся эта история носила бы условный характер выдуманного примера, свободного от затрудняющих изложение частностей, но зато теряющего в своей фактической достоверности.