Прямой наводкой по ангелу

Ибрагимов Канта

— О чем ты говоришь, — видимо, Гута ест, с набитым ртом.

— Кстати, а где эта дура?

— Кто? — даже находясь в подвале, Роза поняла, как испугался ее одноклассник.

— «Кто-кто», понятно кто.

— Роза? А-а, — замялся Туган, а Роза в подвале кулаки сжала, — там же.

— Еще не околела? Ладно, сейчас смотаюсь в центр, в контору, дельце есть. Скоро вернусь, разберусь с ней и вместе соскочим.

— Да-да, только ты не задерживайся, уже вечереет, — они вместе покинули столовую.

Роза слышала, как во дворе завыли моторы. И когда их шум угас,

она решительно бросилась к лестнице с одной мыслью — бежать. Сходу пихнула люк, еще и еще сильней — даже не шелохнулся. Она сразу запаниковала; руки устали и она пустила в ход плечи, стала бить головой — бесполезно.

Изрядно вспотев, устав, задыхаясь, она, наконец, догадалась посмотреть, что мешает. У стыка люка и пола хомутки; прежде этого не было, а теперь либо Туган, а скорее всего спецназовцы, что-то сунули вместо засова, — на вид большой гвоздь. Только сила может помочь. Поднатужилась Роза что было мочи, вверх не пошло, а лестница обломилась, полетела она кубарем. Это конец.

— Туган! Туган! — в истерике закричала она, что только ни делала, пыталась даже лестницу починить — бесполезно; самой отсюда не выбраться, а снаружи — давящая тишина.

В подвале всегда мрак, но удивительное дело, Роза в нем так обжилась, что каким-то дополнительным чутьем она уже примерно определяет, когда день, когда ночь, а когда день сменяется ночью. И как ни странно, помогают ей в этом две маленькие жабы, которые неизвестно как и когда сюда попали. Только к вечеру, из-за многочисленных банок вылезает вначале жаба, что побольше, издает тихо, что-то типа «вэк-вэк», и следом появляется другая, поменьше; видимо, начинают охоту. И вроде в подвале нечем полакомиться, да оказывается есть, раз у Розы на ногах и руках волдыри от укусов.

— Вэк-вэк, — залаяла жаба; на улице точно поздние летние сумерки, сгущается ранняя августовская ночь.

— «Может, пронесет. Может, пьяный базар. Неужели в полночь начнут бомбить?» — от бессилия еще мучительнее мысли Розы.

— «Да нет, что они не люди? В городе полно и русских, и чеченцев. А дети и старики?…Мальчик!?»

От этих мыслей ей еще хуже, и ничего она уже не может предпринять, уже сдалась в бессилии, даже не кричит, и плакать не может. А тишина такая, очень странная, жуткая, будто предсмертная, что слышно, как часы-куранты в самой дальней комнате каждый час отбивают. И ей осталось одно: она гадает, что часы пробили: девять или десять, а может одиннадцать, лучше восемь.

Не первый день, тем более час, она в заточении проводит. Однако, таких томительно-тягостных кошмарных минут она еще не переживала. Словно секундная стрелка, время неумолимо бьет в висках, и ей хочется не то чтобы остановить, а как-то избавиться от этого учащенного барабана, но сердце, хоть и зажато до невыносимой боли в тиски, все еще живет, бьется, рвется наружу, как молот, стучит по раскаленной наковальне ее черепа, выпираясь страданием в глазах и ушах так, что хочется орать, визжать, бежать… на помощь Мальчику-сироте… Но, увы!

— Тик-так! Тик-так! — вновь пробили часы.

В оцепенении она прислушалась: тишина. А сердце, как и время неугомонно — стучит бешено

в висках. И в таких невыносимых мучениях она еще два, может даже еще три раза слышала бой часов, и представляется ей, что уже и вторые петухи по окраине Грозного заголосили. И сама она не заметила, как забылась в глубоком сне, повалившись на отсыревшее одеяло: яростный взрыв и подземный толчок поставили ее на ноги. Ничего не соображая, крича, она бросилась наугад, до искр в глазах ударилась о бетон стены, повалилась, а в ушах стучит, и не как прежде, а еще быстрей, так, что простое человеческое сердце не может. И лишь маленько отлежавшись, после второго мощного взрыва, она, еще не веря в это, но все же поняла, что стреляют автоматы и пулеметы, и не здесь, а далеко, видать, в самом центре Грозного.

— Мальчик! Бабушка! — простонала она.

А стрельба все усиливается, все ближе, и со всех сторон. И как бы подбадривая ее, началась канонада. И она уже отчетливо слышит, как прямо над их домом летят ракеты: это по прямой из военной базы аэропорта бьют по центру Грозного, чтобы не воссоздать «Детский мир». А потом залетали самолеты и вертолеты — и началось во всю мощь и ненависть горнил.

И теперь не только центр, а весь город сотрясается. А Роза по подвалу мечется, не знает, в каком углу безопаснее: то там шарахнет, то здесь, и весь дом ходуном пошел, скрипит, стекла уже отзвенели, черепица стонет, балки трещат.

— «Всю жизнь Гута прав» — пронеслась черная мысль в сознании Розы.

— «Видать, здесь и вправду околею».

Так она и лежала, свернувшись в клубочек, ощущая, что с каждым взрывом оседает на нее новый слой пыли и ожидая вот-вот рухнет на нее весь дом, как явственно услышала человеческий стон, крик и даже имя свое. Она вскочила, сама заорала.

— Роза, Роза, — теперь отчетлив голос Тугана, сквозь щели зарится фонарь.

— Помоги, я ранен, кровь, помоги.

Они бессвязно, сквозь канонаду, стали друг другу кричать, что-то советовать. Туган очень долго не мог открыть люк, но до боли знакомый запах крови и смерти уже щедро орошал ее лицо.

— Лестницы нет, лестница сломалась! — пыталась она до него докричаться.

Он уже ослаб, плакал, из последних сил столкнул в подвал стул, потом второй, а руку помощи уже подать не смог. Роза несколько раз громоздила какие-то сооружения, голову высовывала, толкалась, но конструкция не выдерживала; она опрокидывалась, и сама о разбитую банку уже поранилась, но сдаваться нельзя: это и ее единственный путь спасения.

После многих попыток она все же выбралась: бросилась к однокласснику, хоть и темень, сразу же поняла — поздно! — задета главная артерия бедра, большая потеря крови, уже холодеют конечности.

— Потерпи, потерпи, сейчас, — она первым делом его же ремнем изо всех сил перевязала бедро выше раны.

— Машина есть?

— Есть, — еле прохрипел одноклассник.

— А водитель? Я не умею водить! — закричала на него она, будто он в этом виноват. — Спаси, спаси, — все шептал он, и вдруг полез в карман брюк, очень долго возился, и, наконец, достал две окровавленные пачки долларов.