Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы
Шрифт:
Как бы хотелось мне очутиться сейчас в родном селе, улечься на душистом сене, а рано на зорьке проснуться и, умывшись прозрачной родниковой водой, напиться теплого молока из крынки, поднесенной заботливыми материнскими руками! Родные мои, где бы я ни был, что бы со мной ни случилось, я всегда буду думать о вас. И если мне тяжело — от этой мысли становится легче на сердце, ведь я чувствую, что вы со мною, что вы поддерживаете меня и благословляете на борьбу.
Маленькая веточка горькой полыни… Сколько мыслей родила она! Однако отсиживаться под забором, погрузясь в приятные воспоминания, между
Нажал. Доски заскрипели, но с места не сдвинулись. Еще раз. Еще… Теперь, кажется, слегка подались. Да… Еще одно усилие… Уф-ф, тяжеловато. Минутная передышка — и опять за дело. Наконец доски отошли. Сдвинул их в сторону, пролез сквозь щель в заборе и, вернув доски на место, прижал их к шпалам.
Ступая осторожно, чтобы в темноте не зацепить какой-нибудь железки и не наделать шума, я начал переходить рельсы между вагонами и порожними платформами. На последнем пути стоял длинный состав. Я решил не пролезать под вагоном, а обойти состав, и пошел вдоль него к депо, где был проход на небольшую тихую улочку. Но не успел миновать последний вагон, как почти над самым ухом раздалось:
— Стой! Кто идет?
И защелкали затворы карабинов. С полной уверенностью, хотя было это скорее инстинктивно, чем обдуманно, я ответил:
— Чего кричишь? Так и напугать недолго.
— Ежели только напугать, так это еще с полбеды, — услышал я в ответ. — Смотри, чтобы не было хуже. Кто таков и чего тут шляешься?
— А ты что, не видишь? Перехожу на ту сторону. Был у девочек, да задержался…
— Документы есть?
— А как же!
— Ну-ка, показывай! А ты присвети, Григорий.
Я вынул свой аусвайс и подал караульному. Тот долго разглядывал его, вертел и так и сяк, светил фонариком мне в лицо, а потом сказал своему напарнику:
— Ты тут покарауль, мы с этим паном пойдем к дежурному.
Я подумал: это даже лучше, с одним по дороге легче будет справиться.
— Пошли, пан Богинский, — довольно вежливо предложил мне полицай, но я уловил в его тоне нотку иронии.
Не успели мы сделать и полусотни шагов, как мой конвоир проговорил:
— Все понимаю: и то, что ты в Здолбунове, и то, что ходишь к девочкам, и то, что пути в недозволенном месте переходишь… Но вот как ты, Микола, перекрестился в Яна Богинского, да еще в католика, это для меня загадка! Просто чудо!
Я остолбенел. Но мысль сработала мгновенно, и, не дав своему спутнику опомниться, я обхватил его голову и притянул ближе к глазам. Напряг зрение и узнал: Иван Посполитак, мой односельчанин, с которым мы шесть лет вместе в школу ходили и в детстве даже дружили.
— Так это ты, Иван?
— Как видишь. Я узнал тебя по фотокарточке сразу, чуть только глянул на аусвайс. Но там стояло не Гнидюк, а Богинский. Неужели двойник? — подумал я и осветил твою морду. Нет, я не мог ошибиться. Значит, решил я, тебе нельзя называться своим именем и ты не простой кавалер, засидевшийся допоздна у девок. Вот я и решил один на один выяснить, что ты тут делаешь и вообще чем
— Долго рассказывать, Иван. Давай отложим до другого раза, а пока что помоги мне пройти на соседнюю улицу.
— Э, нет, я тебя так не отпущу! Уж если мы встретились после такой долгой разлуки, то должны по-хорошему разойтись. Пойдем ко мне в общежитие. Нынче как раз дежурит Иван Ступик. Вот он обрадуется, увидав земляка! Как-то мы с ним тебя вспоминали.
— Значит, и Ступик здесь, вместе с тобой? И еще кто-нибудь из наших хлопцев есть?
— Нет, вот еще ты, а больше никого. Дома теперь не был?
— Нет, еще до войны.
— Значит, твои родные не знают, что ты жив?
— А откуда им известно, что я помер?
— Месяца два назад был я у своих стариков. Так в селе сказывают, будто в первый же день войны ты попал под бомбежку. Кто-то даже видел, как ты погиб. Мать уже все глаза выплакала, но все надеется, что ты вернешься…
— А как братья?
— Дома остались только Олекса да Трофим. Мосея забрали в Неметчину. Иван, только началась война, пошел на фронт… Ты наведался бы…
— Пока что не могу, Иван. Очень хочется, но не могу… Так уж обстоятельства сложились…
Обстоятельства… Что ни говорите, а мне последние дни не везло. Казалось бы, все наладилось с Ивановым, а тут на тебе: неожиданная встреча с Вайнером смешала все карты. А теперь это приключение…
А может, не так уж все плохо складывается? Может, не окажись среди караульных этого моего земляка, попал бы я в бангофжандармерию? Там моим выдумкам насчет ночных прогулок с девочками не поверили бы… Еще и обыскали бы, а тогда…
Нет, пожалуй, хорошо, что встретился Иван. И ничего, что он ведет меня к себе в общежитие, где дежурит Ступик. Этих хлопцев я хорошо знаю. В школе между нами никаких «конфликтов» никогда не было, так что можно не беспокоиться: худого они мне ничего не сделают. Но что сказать им о себе? Пойти на откровенность? Ведь они служат в немецкой железнодорожной охране, день и ночь ходят с оружием по путям, выполняя приказы оккупантов.
День и ночь по путям… Да это же прекрасно! А что, если эти охранители железнодорожных объектов станут нашими помощниками? Может, попробовать? Все равно хлопцы догадываются, что у меня в Здолбунове какие-то тайные дела. Открыться им? Предложить сотрудничать с нами?
Передо мной возникло лицо командира. Что бы вы посоветовали мне, Дмитрий Николаевич? Слышу, как он отвечает: «Думай сам, парень, смотри по обстоятельствам. Если уверен в успехе — действуй. Если нет, то не стоит рисковать».
«А вы, Александр Александрович?» Лукин задумывается. Как всегда в подобных случаях, он взвешивает все «за» и «против». Я улавливаю ход его мыслей. «Что, если, — обращается он ко мне, — через этих ребят дойдет до твоего села весть о тебе? Мол, ты жив, здоров и скрываешься под чужим именем. Да еще в родные места не решаешься наведаться. Родителям радость будет, что ты не погиб. А вообще… Вообще может выйти плохо. Пойми, это хорошо, что для всех твоих земляков Микола Гнидюк погиб. Нам нужен коммерсант Ян Богинский. Если же воскреснет Микола Гнидюк, навсегда исчезнет Ян Богинский. И Миколе Гнидюку придется прописаться на постоянное жительство в лесу…»