Прыжок в легенду. О чем звенели рельсы
Шрифт:
— Понимаю, — сказал Клименко и нажал на газ.
Машина рванулась с места и запрыгала по камням здолбуновских улиц.
Я развернул записку.
«Все в порядке. С И. встреться сегодня. Майора не будет. Желаю успеха. Г.».
— Наконец! — вырвалось у меня. — Ну, Леня, я уже больше не твой арестант. На, читай.
И я показал ему записку Кузнецова.
Я — ИВАНОВ!
Около полудня я зашел в привокзальное кафе, сел за стол в левом углу от входа и заказал кружку
— Свободно? — тихо спросил он меня. Услышав в ответ: «Да», подсел к столу и начал изучать меня.
«Так вот ты какой, Аврам, — подумал я, разглядывая своего соседа по столику. — Собственно, таким я тебя и представлял: бледным, изможденным, печальным…»
Вытаскиваю портсигар и кладу его на стол тою стороной, на которой выгравированы буквы «Б. Я.». Взгляд Иванова скользнул по монограмме: он вздрогнул, поднял глаза на меня и, встретившись с моими глазами, стыдливо, как невеста, опустил веки. Рыжеватые волосы на лице, казалось, еще порыжели.
Я вытащил сигарету и начал шарить в карманах в поисках спичек. Иванов совсем растерялся. А когда я, раскрыв портсигар, сказал: «Не волнуйтесь, Аврам Владимирович. Закурите и успокойтесь», — он виновато посмотрел на меня и сказал:
— Извините, пожалуйста, вашу зажигалку я вынужден был отдать заместителю коменданта… Вернее, он сам ее у меня забрал… Но прошу вас, верьте мне…
— Можете не просить, мы вам и так верим. Лучше давайте условимся о встрече. Нам нужно встретиться в таком месте, где бы никто не помешал.
— Тогда приходите в шесть часов к нам в общежитие. Мы будем одни и сможем поговорить…
— Нет, в общежитие я не пойду.
— Почему?
— Там у меня есть знакомые, и мне не хочется, чтобы они видели нас вместе. Для чего кому-то знать, что бригадир уборщиков Иванов водится с советским партизаном? Вы должны остаться вне всяких подозрений. Понятно?
— Да, — кивнул головой Иванов.
— Лучше давайте встретимся также в шесть часов в парке. Недалеко оттуда живет один мой товарищ, к нему и зайдем. Кстати, знакомство с ним вам понадобится. Итак, договорились?
— Хорошо.
— Тогда будьте здоровы. Приятного аппетита!
Ровно в шесть мы снова встретились, а через несколько минут уже сидели друг против друга в квартире Петра Бойко.
Разговор с Ивановым я начал традиционным вступлением о необходимости борьбы с оккупантами, о сложности подпольной разведывательной работы и опасности, подстерегающей нас на каждом шагу. Но мой собеседник не дал мне закончить.
— Дорогой товарищ, — сказал он, — к чему вы мне все это говорите? Я готов на все, лишь бы бороться с этими извергами. Я — русский! Я — Иванов! Поймите меня. Это вам должно о многом сказать.
— Мы давно к вам присматривались, — ответил я, — но не потому, что вы русский, и не потому, что вы Иванов. Но скажу прямо, ваше поведение казалось нам странным, мы никак не могли вас понять. Вы должны знать, что у нас, партизан, обязанность — не только самим бороться с оккупантами, а и вовлекать в эту борьбу других. И эта вторая обязанность даже посложнее, чем первая.
Я замолчал. Закурил сигарету. Иванов тоже курил. Он уже не сидел на табурете, а стоял, прислонившись спиной к двери и сложив руки на груди. Его длинное, худое лицо, заросшее рыжеватой щетиной, было сурово-сосредоточенно.
— Мне совестно сегодня перед вами, — сказал он. — Совестно перед моими единомышленниками — соотечественниками, которые давно уже стали на путь борьбы с врагом. Но я счастлив, что мои мечты сбылись. Заверяю вас: если бы вы не нашли меня, я сам нашел бы вас. Конечно, подразумеваю не вас лично, а вообще партизан, подпольщиков.
— Вижу: вы понимаете, какая ответственность ложится на тех, кто встает на путь подпольной борьбы, — сказал я, — и я рад, что мы обратили внимание именно на вас. Хочу только предостеречь: ваше сотрудничество с партизанами никак не должно вызывать…
— Хотите сказать — подозрений? — перебил меня Иванов.
— Не только подозрений, а малейших перемен в вашем образе жизни. Вы должны так же старательно исполнять обязанности бригадира уборщиков, угождать начальству, как и прежде.
— Это я сумею, — уверенно сказал Иванов. — У меня хватит терпения на все. Так что можете на меня полностью положиться…
Иванов не принадлежал к числу говорунов (в этом мы в дальнейшем убедились), но на этот раз все, о чем он думал за многие месяцы гитлеровской оккупации, что переполняло его душу, — все вырвалось наружу. Передо мной сидел измученный, но непокоренный человек: патриот, мечтатель, человек, безмерно влюбленный в свою — самую гуманную из всех профессий — профессию учителя.
Начал он издалека, со своего детства, и вместе с ним я перенесся на Урал, в крохотную деревеньку Троицкую, затерявшуюся среди бескрайних оренбургских степей.
— Всех детей нас было шестеро, — рассказывал он, — а я самый старший. Оттого мне и доставалось больше всех. С малых лет помогал родителям. Был нянькой у младших братьев и сестер. Тогда и узнал впервые, что значит — присматривать за детьми, воспитывать и обучать меньших. Жизнь в первые годы советской власти была нелегкая. Отец и мать ходили в степь на заработки, мы оставались дома, и я, как старший, должен был все делать. Иногда по целым неделям сам хозяйничал.
Когда пришла пора идти в школу, пришлось распрощаться с отцовским домом и перебраться в соседнюю деревню, за пятнадцать километров, потому что в нашей школы не было. Жил у чужих людей, только по воскресеньям наведывался к своим. Нелегко было мне, но я любил учиться, особенно же любил своих учителей. Еще до вступления в комсомол у меня родилась мечта: буду учителем. И по окончании десятилетки без колебаний потел на учительские курсы. Сколько радости было, когда я впервые вошел в класс уже не как ученик, а — учитель!