Прыжок в темноту. Семь лет бегства по военной Европе

Бретхольц Лео

Вместо того чтобы остаться в Австрии и безропотно ожидать, когда наступит мой черед, я бежал. Я бежал, а мама осталась в Вене в ловушке. Моя кузина Соня Фишман была последняя, кто ее видел. Это было в 1942 году, когда депортация в лагеря шла полным ходом. Соня встретила мою мать на холодной венской улице, с желтой звездой на пальто. Она дала маме пакет, где было немного одежды и постельного белья. Позже Соня рассказала, что мама долго не решалась взять пакет: она боялась закрыть им еврейскую звезду, что могло стать причиной ареста ее и девочек.

Соня

рассказала мне также, как она пыталась еще раз увидеть мою мать, но из-за ограждений в еврейском гетто у нее не было возможности приблизиться к маминой квартире.

Много лет меня преследует один и тот же ночной кошмар. Мне снятся ограждения на улицах, контролируемые нацистами; я хочу пробраться к маме, в нашу бывшую квартиру. Но дом сносят. Падает одна стена, потом другая… Когда рушится последняя стена, появляется мама, которая пряталась там.

Все эти годы мы хранили такие тайны…

Февральским утром 1930 года в нашей маленькой квартире собралась семья, чтобы утешить мою мать и детей. До сих пор я слышу горькие причитания тети Мины, которая оплакивала моего отца; а может быть, плакала она также о том страшном времени, которое только надвигалось на нас. Дяди и тети стояли маленькими группками и шептались между собой, а я старался, несмотря на болтовню дяди Давида, услышать, о чем идет речь.

Все будет хорошо, доносилось до меня. Все будет хорошо.

Однако как много тайн они унесли с собой.

1

ВЕНА

(март — октябрь 1938)

Я видел Адольфа Гитлера своими собственными глазами на расстоянии метров двадцати. Я мог бы наброситься на него, изо всех сил избить его, заколоть его кухонным ножом (если бы он у меня был) или задушить его; однако между фюрером и мной была тесная толпа страстно и восторженно ликующих людей, которые вырвали бы мне сердце из груди, посмей я к нему приблизиться.

Это было 16 марта 1938 года. Четыре дня назад немецкая армия вошла в Австрию, и Австрия как страна прекратила свое существование. Мир на мгновение содрогнулся, но потом опять занялся своими обычными делами, все еще думая, что его это не касается.

В тот день я ехал на трамвае к дому, в котором дядя Исидор и тетя Шарлотта вместе с моими кузинами Анной и Юдифь доживали последние часы неведения — о Гитлере, о месте под названием Аушвиц, где все они, кроме Анны, погибнут.

На тротуаре у их дома тесной толпой стояли празднично одетые австрийцы, размахивающие нацистскими флагами. Атмосфера напоминала гигантское карнавальное шествие людей с пугающим выражением превосходства на лицах. Мои дядя и тетя жили на Мариахильферштрассе, одной из главных магистралей, по которой в тот день автоколонны во главе с Гитлером входили в Вену. Но никто из моей семьи, кроме меня, не хотел смотреть этот спектакль даже издали.

Когда я пришел к ним, я нашел их вместе с соседями в дальней комнате, где они сидели, оцепенев от страха. Это зрелище потрясло меня. Квартира соседей выходила окнами на Мариахильферштрассе,

но их выдворили оттуда. Чтобы встретить Гитлера как можно восторженнее, всем евреям было дано указание отойти от окон, выходящих на улицу, освободим места ликующим венским «неевреям». Теперь эти «неевреи» махали из окон выданными им накануне нацистскими флагами. Евреев же, как и дядиных соседей, отправили в квартиры других евреев — возмущение и страх были на их лицах.

Дядя Исидор пытался убедить всех, что все будет хорошо. Моя обычно бурная тетя Шарлотта сидела как оглушенная. Кузины были растеряны от волнения и ждали от родителей поддержки.

— Лео! — воскликнул мой дядя.

Дядя Исидор был мужчина, который тщательно следил за каждым своим движением и тратил ежедневно два часа, чтобы одеться абсолютно безупречно. Но в этот момент он, хотя и пытался оставаться спокойным, был в отчаянии, потому что его дом был осквернен и его личный авторитет утерян.

После полудня Мариахильферштрассе представляла собой бесконечный поток свастик, плакатов и развевающихся знамен. Казалось, черно-белые кадры хроники «Новости недели», шедшей в кинотеатрах в течение прошедших месяцев, вдруг перенесены в Вену и ярко раскрашены.

Еще пять дней назад, незадолго до вторжения, развевались в сумерках красно-бело-красные флаги, но, когда мы проснулись 12 марта, все они исчезли. Вечером 11 марта я ходил на встречу еврейской молодежной группы; в эту пятницу мы говорили об эмиграции в Палестину. Иврит, сказал мой отец в свой последний час. Мы танцевали хору и пели песни на иврите. Около девяти мы с друзьями Арнольдом Юсемом и Робертом Гохманом отправились пешком домой. Оба они были сильными и уверенными в себе парнями. Арнольд был легкоатлетом, а Роберт — боксером-любителем.

В тот вечер что-то ужасное висело в воздухе. Необычно много полицейских, казалось, слишком быстро носилось по городу, и я почувствовал себя неуверенно, видя озабоченные лица друзей. Когда я пришел домой, мама стояла возле входной двери, тревожно глядя на меня.

— Где ты был? — спросила она.

— С друзьями.

— Ты что, не знаешь, что происходит?

Она услышала по радио о конце нашего мира.

— Входи, — сказала она и потянула меня в квартиру. — Входи же!

На следующее утро исчезли все красно-бело-красные австрийские флаги. Их быстро заменили флагами со свастиками, и немецкая армия, чеканя шаг, уже маршировала по улицам Вены. Своей точностью они напоминали бездушные механизмы, и мы были сильно испуганы. Теперь, после аншлюса, австрийские полицейские и солдаты заменили свою форму на немецкую. Австрийская армия за ночь исчезла, а немецкая соответственно выросла.

Австрийские коричневорубашечники, убившие в 1934 году Дольфуса, а при канцлере Шушниге действовавшие тайно, теперь гордо и торжествующе, с самоуверенными насмешками, расхаживали кругом. Повязки со свастикой красовались на рукавах их курток.