Психодиахронологика: Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней
Шрифт:
За скобками наших персонологических рассуждений о футуризме останется множество, вопросов без ответов. Как вырабатываются личностные логики в прочих психодиахронических системах? Как надлежит расподоблять нефутуристические (например, акмеистские) идиолекты авангарда? В чем усматривать индивидуальность тех поэтов-футуристов, которых с большой долей условности можно назвать «второстепенными»? (Литературное своеобразие ряда из них было бы закономерно понимать как анальную редукцию орально фиксированного искусства, создававшегося большими поэтами футуризма, о которых идет речь; эту редукцию осуществляли: Хрисанф в отношении к Северянину, Д. Бурлюк в отношении к Маяковскому, Крученых в роли упростителя Хлебникова. Однако вряд ли удастся на этом пути исчерпать все многообразие «второстепенного» футуризма.)
Мы сравним, как Северянин, Пастернак, Маяковский и Хлебников толкуют в своих стихах дизъюнктивность, конъюнктивность и импликативность. Разделительность будет проиллюстрирована темой «я» vs. «не-я» (= социофизический
2. Четыре психо-логики
2.1.1.Опустошая альтернативы данному, Северянин интерпретировал оппозицию «я» vs. «не-я» так, что значением в ней наделялся лишь лирический субъект (что и побудило этого поэта учредить эго-футуризм):
Я одинокв своей задаче И оттого, что одинок, Я дряблый мир готовлю к сдаче… [448]448
Игорь Северянин, Громокипящий кубок.Поэзы, Москва 1915, 185.
Даже если окружающая среда готова поставить себя в услужение лирическому субъекту, он аннулирует свою связь с ней:
Но, даровав толпе холопов Значенье собственного «я», От пыли отряхаю обувь, И вновь в простор — стезя моя <…> Я изнемог от льстивой свиты, И по природе я взалкал. [449]2.1.2.Вразрез с Северяниным Пастернак обесценивал лирического субъекта, вменяя маркированность исключительно внешнему миру. «Я» ничтожно («Себя я не чту Никем…» [450] ); истинное бытие бессубъектно («И тайну бытия без корня Постиг я в час рожденья дня: Очам и снам моим просторней Сновать в туманах без меня»,2, 141); уступка своей позиции справедливее, чем борьба за нее («Я говорю про всю среду, С которой я имел в виду Сойти со сцены,и сойду <…> Еще двусмысленней, чем песнь, Тупое слово — враг», 1, 242); у поэта не должно быть права на свое место в социуме («Напрасно в дни великого совета, Где высшей страсти отданы места, Оставлена вакансия поэта: Она опасна, если не пуста»,1, 202); не иметь никакой проявленности вовне — вот правило жизни художника («И надо оставлять пробелы В судьбе <…>И окунаться в неизвестность,И прятать в ней свои шаги…», 2, 89–90).
449
Там же, 190.
450
Б. Пастернак, Стихотворения и поэмы,т. 2, 179; в дальнейшем ссылки на этот двухтомник — в тексте книги.
2.1.3.В поэзии Маяковского «я» захватывает в себя «не-я» и становится внутренне оппозитивным. В поэме «Облако в штанах» рисуется порождение чужого тела из тела лирического «я» (= садистское квазиматеринство):
И чувствую — «я» для меня мал о . Кто-то из меня вырывается упрямо.Мир содержится в лирическом субъекте и по мере надобности выставляется оттуда напоказ («Война и мир»):
Вот, хотите из правого глаза выну целую цветущую рощу?!Подчеркнем отличие, существующее между лирикой Маяковского и поэзией обсессивного символизма. И там и здесь «я» скрывает в себе «не-я». У младших символистов, однако, обе эти величины самостоятельны, связаны между собой как две разные целостности (допустим, как божественное и человеческое,
Лирический субъект Маяковского одинок, так же как и у Северянина. Но при этом «я» в поэзии Маяковского не отрывается от внешнего окружения, что типично для Северянина, а субституирует собой социальную среду:
Я одинок, как последний глаз у идущего к слепымчеловека!Оппозиция «я» vs. «не-я» принимает в этой цитате такой вид, что лирический субъект (одноглазый среди слепых) оказывается уникальным заместителем для прочих лиц, их органом восприятия, инструментом для их выхода вовне.
2.1.4.Лирика Хлебникова, в которой «я» включается в «не-я» [451] , — самый парадоксальный из всех разбираемых здесь футуристических идиолектов и потому заслуживает несколько более подробного разговора, чем три других.
Если Хлебников говорит, например: «Мы устали быть не нами!» [452] , то такое высказывание предполагает, во-первых, что лирическая речь ведется изнутри некоего коллектива, поглощающего собой «я»-образ, и, во-вторых, что этому коллективу имманентна дизъюнктивность («мы» = «мы» vs. «не-мы»).
451
Ср. о конструкции лирического «я» у Хлебникова: Willem G. Weststeijn, The Role of the «I» in Chlebnikov’s Poetry (On the Typology of the Lyrical Subject). — In: Velimir Chlebnikov (1885–1922):Myth and Reality…, 217 ff.
452
В. В. Хлебников, Собр. соч.,I. Nachdruck der B"ande 1 und 2 der Ausgabe Moskau 1928–1933, M"unchen 1968, 20 (вторая пагинация). В дальнейшем тексты Хлебникова цитируются в корпусе работы так, что римская цифра обозначает один из четырех томов мюнхенского репринта. Первая и вторая арабские цифры отсылают, соответственно, к тому и странице «Собрания произведений» Велимира Хлебникова (Ленинград 1928–1933). Если за римской цифрой следует только одна арабская, это значит, что имеется в виду включенное в мюнхенский репринт издание: В. Хлебников, Неизданные произведения,под ред. Н. Харджиева и Т. Грица, Москва 1940.
Хлебниковское «я», растворяемое в «не-я», в то же самое время составляет там вполне особую часть (ср. в приводимых ниже стихах, с одной стороны, превращение личного в надперсональное, а с другой — мотив «варяга» = чужака, пришельца):
И вместо Я Стояло — Мы! Иди, варяг суровый! Неси закон и честь.В качестве вовсе изолированной единицы субъект не имеет права на жизнь, он уничтожает себя. Но, кроме этого субъектного «я», заслуживающего самоказни, есть еще одно, так сказать, объектное «я», которое неистребимо и выступает в роли внешнего наблюдателя, описывающего происходящее самоубийство. В 1914 г. Хлебников заметил в дневниковых записях:
Хлебников из неумолимого презрения к себе в 101 раз бросил себя на костер и плакал, стоя в стороне (III, 5, 328). [453]
Лирический субъект Хлебникова не обладает собственной точкой зрения на мир. Чтобы обрести индивидуальную перспективу, лирическое «я» должно погибнуть, преобразоваться в «не-я»:
Я умер, я умер И хлынула кровь По лагам широким потоком. Очнулся я иначе, вновь, Окинув васвоина оком.453
Мотив наблюдения собственной смерти, возможно, восходит к волшебной сказке — ср. текст № 40 из собрания: Д. К. Зеленин, Великорусские сказки Пермской губернии,Петроград 1914, 105.
454
Ср. полемику вокруг этих, стихов: В. A. Uspensky, On the Poetic of Chlebnikov: Problems of Composition. — Russian Literature,1975, 9, 81–85; H. Baran, The Problem of Composition in Velimir Chlebnikov’s Texts. — Russian Literature,1981, IX-1, 87–106.