Психолог
Шрифт:
Мечущийся взгляд остановился на кроне дерева неподалеку, и он подумал, как изо всех сил обрушивается головой об это дерево, пытаясь привести себя тем самым в чувство. Но он также знал, что это было бесполезно. Физическое самобичевание приведет его к другому ракурсу мировосприятия, отложив на потом все его текущие заботы.
Несмотря на подступившее дикое чувство отчаяния, он могучим усилием воли сдержал свои дрожащие руки, которые все норовили тотчас же расцарапать его лицо, выдавить ему глаза, причинить нестерпимую физическую боль, затемнив тем самым душевную.
Он сопротивлялся.
Сильная дрожь вдруг налетела на его слабое тело, заставляя найти опору или упасть на колени. Но он непоколебимо стоял на месте, с трудом сохраняя прежнюю позу и с титаническим усилием сохраняя прежние мысли.
Его сердце вдруг начало нестерпимо болеть, невидимые иглы стали прокалывать его с таким остервенением, что вся зелень вокруг вмиг стала казаться ему кроваво-красной.
Стала кружиться голова, жутко хотелось плеваться лишней слюной, мерзкие приступы тошноты подкатывали к горлу.
Но он стоял, как мог очистив сознание от посторонних мыслей, закрыв глаза и думая лишь о своей вожделенной цели. Он до крайности жалел, что десятки лет назад не отправился искать таинственных, описанных в старинных легендах монахов или попросту не примкнул к существующей религии. Теперь, он знал, было уже поздно, и его рациональное мышление не позволит искренне принять в себя веру, а его агностические взгляды на корню убьют все светлое в его душе… Но он жалел об этом, очень жалел.
Потому что так было бы гораздо проще. Не зря же говорили и писали о фанатиках — они с легкостью отделяли свой дух от тела, потому что верили в нечто лучшее, чем этот мир или они сами.
Зигмунд более не верил ни во что, разве что в практические знания. Но они никак не помогали в его духовной борьбе за свою свободу, они были бесполезны там, куда не могли дотянуться.
Боль, отчаяние, эмоциональное напряжение достигли своего нестерпимого максимума. Сердце, казалось, разрывалось от мучительных спазмов, но он знал, что это лишь притворство, что он останется цел и невредим, что то темное нечто, держащее его в своих цепких лапах, никогда не отпустит его просто так.
Сжав зубы и напрягая все свое старческое тело, он постарался сделать еще один шаг вперед. А затем еще. И еще…
И вот когда он с ужасом осознал, что остался совершенно без сил и без какой-либо даже призрачной надежды на благоприятное для него будущее, он почувствовал, как нечто легкое прикоснулось к его плечу. Боль неожиданно отступила, а сознание приобрело некую ясность.
Как раз вовремя. Как и всегда, впрочем.
Он с благодарностью взглянул на своего ворона.
Старый друг.
И пусть он не был человеком, но в последнее время люди несли за собой одно разочарование.
Ворон призывно каркнул, бодро расправляя свои большие черные крылья, словно отгоняя от себя и своего хозяина злые силы.
— Да-да, мой друг, — с улыбкой произнес Зигмунд. — Я помню. Я же дал сам себе обещание. Попробовать что-то новое.
Ворон снова каркнул.
— Потому
Птица внимательно посмотрела на Зигмунда и, оттолкнувшись от его плеча, взлетела по направлению к деревне.
— Ты прав, — тихо проговорил Зигмунд, смотря вслед ворону. — Абсолютно прав. Мне тоже надо расправить крылья и жить своей жизнью. Пусть даже эти попытки и закончатся смертью. Пусть даже эти попытки будут общественно неприемлемы. Мы будем просто пытаться. Не во имя чего-то великого, потому что мы ни во что не верим. Просто пытаться. Хотя бы ради себя.
VIII
Решительной поступью поддельный аудитор направлялся к центру небольшого поселения. Именно там находился дом старосты, и именно там Зигмунд решил начать то, что хотел закончить.
Он ступал нарочито медленно, стараясь не прислушиваться к громкому стуку своего сердца. Он настроил сознание на определенную волну и пытался удержаться на ее гребне, заставляя себя не думать, что случится, если он не удержит равновесие. Из-за подступившего удушающего страха и общего душевного дискомфорта он не мог слиться воедино с этой искусственно созданной волной своего воспаленного сознания, но сейчас ему было достаточно просто идти вперед, не пуская в голову мешающие действиям мысли. Просто идти вперед с пустым, но сосредоточенным сознанием и делать то, что нужно, не останавливаясь ни перед чем.
Легче сказать, чем сделать, подумал было Зигмунд, но тут же резко одернул себя.
В свои преклонные годы он понимал, что если идти куда-то быстро и уверенно, то люди могут тебя и не заметить. Пропустить тебя через сито своего занятого мировосприятия и не обратить на тебя внимания из-за крайне апатичного и тоскливого настроения.
Но сейчас у него была иная стратегия, поэтому он силой заставлял себя медленно и деловито прогуливаться по единственной улице богами забытого поселения, лениво и небрежно оглядывая скудное серое окружение. Его глаза встречались с рассеянными взглядами деревенщин, робко осматривающих строго одетого незнакомца. Он важно взирал на них, мельком выхватывая скудные эмоции, которые медленно начинали проявляться на их лицах, и продолжал идти к единственному прилично выглядящему дому среди множества покосившихся построек.
Но все происходило все равно чересчур быстро. А что если его не встретят, и ему придется околачиваться с дурацким выражением на лице у дома деревенского старосты? Конечно, из этой ситуации можно выйти, но все равно удобнее входить в чужое тебе пространство, если ты обладаешь необходимыми знаниями, чтобы тебя мгновенно признавали своим и не мерили чересчур подозрительными взглядами. Эдакие ключевые слова, жесты, движения, которые выдают в тебе человека грамотного, подкованного, знающего. Ведь к каждому человеку нужно иметь свой подход, начиная даже с выбора нужной формы приветствия, правильно определяя, к какой социальной группе принадлежит та или иная персона. В каждое здание или общество нужно входить с определенным уставом, определяющим подобающее поведение.