Психология детства и содержание дошкольного образования

Малышевский А.

Детство – это весна человечества. К детям каждое взрослое поколение обращает свои надежды и ожидания, свои нереализованные возможности. в Детях родители видят свое продолжение. Но детство – это весна и самой жизни человека. В этот период времени у каждого индивида закладываются основы его мыслей и чувств, все то, что впоследствии будет определять, что называется, его натуру.

Сегодня психологи все более склоняются к мысли, что основы личности ребенка формируются задолго до появления его на свет. Мысли, ощущения, переживания матери передаются младенцу. Он не только их чутко воспринимает, но и запоминает. И эти впечатления, вынесенные из жизни до рождения, определяют в дальнейшем характер, поведение ребенка, степень его психического здоровья. Получены надежные и неопровержимые данные, свидетельствующие о том, что зародыш обладает слуховыми, сенсорными и другими реакциями. Уже на шестой неделе внутриутробной жизни ребенок способен к чрезвычайно сложным действиям. В восемь недель он не только без помех двигает головой, руками и торсом, но и использует эти

движения как примитивные средства выражения чувств, проявления вкусов, симпатий и антипатий. Ребенок, находясь во чреве матери, больше всего не любит, когда его трогают. В два с половиной месяца он начинает отодвигаться, если врач надавливает на живот беременной. В четыре месяца ребенок хмурит брови, щурит глаза и гримасничает. Его основные рефлексы формируются именно в этом возрасте. Если погладить ему веки, он зажмуривается, вместо того чтобы всем корпусом отпрянуть назад, как он делал раньше. Если погладить ему губы, он начинает делать сосательные движения. Ребенок боится холодной воды – если мать выпьет ее, он тут же ответит резкими толчками ноги. Но самое поразительное в том, что у него появляются ярко выраженные вкусы. Добавьте сладкое в его меню (нормальная амниотическая жидкость содержит мало сладких веществ) – он потребует еще. Добавьте масло, вкусом напоминающее йодный раствор, – он не только будет сопротивляться такому питанию, но и сделает гримасу недовольства. Начиная с 24-й недели ребенок последовательно реагирует на шумы, которых вокруг него очень много. Он даже слышит голоса матери, отца, другие звуки, доносящиеся извне. Но ритмическое биение сердца матери доминирует над всеми шумами. Пока этот ритм не меняется, ребенок чувствует себя в безопасности. Подсознательное воспоминание о биении материнского сердца, по-видимому, служит причиной того, что после рождения ребенок успокаивается, как только его берут на руки или когда он слышит тикание часов.

Зрение народившегося ребенка развивается более медленно, чем слух, хотя нельзя сказать, что ребенок ничего не видит. Начиная с шестой недели он реагирует на свет. Например, солнечный. Он знает, когда его мать загорает на солнце, хотя в целом ему этот свет не мешает. Он реагирует на отдельный световой луч, направленный на живот матери, чаще всего отворачивая голову или подпрыгивая. На шестой или седьмой месяц ребенок уже способен поразительно тонко различать и чувства матери, и что еще важнее, начинает действовать в соответствии с ними. Естественно, зародыш или новорожденный не могут прямо сообщить, какие материнские эмоции они уловили и как они на них отреагировали. Тем не менее, он их различает. И более, чем все остальное, для них значит материнская любовь. Не случайно, что любящие и имеющие хороший эмоциональный контакт со своим ребенком матери рожают более уверенных в себе и более защищенных детей. Матери несчастные, подавленные или неуверенные в своей любви к ребенку, рожают детей, более подверженных неврозам, поскольку они формировались в обстановке страха и беспокойства. Эти дети, если им не помочь, становятся эмоционально нестабильными людьми.

Все дети переживают поразительный интеллектуальный взрыв, все они проходят через процессы исследования, изобретательства и всего того, что принято относить к творчеству в самом широком смысле этого слова.

Для детей характерны активное освоение окружающего мира, нешаблонное мышление, открытость видения всего того, что для взрослого человека стало уже дано привычным и не вызывающим никакого интереса. никакого интереса. «Начиная с двух лет, – отмечает К. И. Чуковский, – всякий ребенок становится на короткое время гениальным лингвистом, к пяти-шести годам эту гениальность утрачивает. В восьмилетних детях ее уже нет и в помине, так как надобность в ней миновала: к этому возрасту уже полностью овладел основными принципами родного языка. Если бы такое чутье к словесным формам не покидало ребенка по мере их освоения, он уже к десяти годам затмил бы любого из нас гибкостью и яркостью речи» [9] .

9

Чуковский К. И. Сочинения: В 2-х т. Т. 1. М., 1990. С. 83–84.

Ребенок в состоянии изобретать слова, которые неизвестны ни ему, ни окружающим. Овладевая словарем родного языка, дети спонтанно воспроизводят его глубинные смыслы. У детей уникальное чутье родного языка. Такие слова, как обутки, одетки, витахи и т. п., что называется, проскальзываемые в речи отдельных детей, есть не что иное, как свидетельство их связи с глубинной народной традицией (слова обутки и одетки являлись характерными особенностями народного языка Олонецкого края, а витахами называли чаек в Средней России). У взрослого человека такие откровения уже не возможны.

Приблизительно к четырехлетнему возрасту у детей проявляется сильная склонность анализировать не только отдельные слова, но и целые фразы, которые они слышат от взрослых. В этом проявляется свежесть их смыслового восприятия слов и словесных конструкций. Знаменитые детские нелепицы, в которых малолетний разум осмысливает окружающий мир и устанавливает между отдельными явлениями прочные причинные связи. Здесь и отождествление слов с вещью, и изображение предметов исключительно со стороны их действия, но и инстинкт самоутверждения, а отсюда выход на исходные смыслы и подсознательная проекция на будущие смыслы. И вся эта игра ума происходит на фоне удивительной жизнедеятельности и оптимизма, без которых ребенок не

может жить.

Вот характерный рассказ педагога о трехлетием Коле: «Когда мы первый раз выезжали на дачу и воспитательница повела малышовую группу на прогулку, Коля шел позади. Потом вдруг остановился и склонился к траве. Воспитательница подошла и поторопила: “Идем, идем!” Он показал на мертвую синичку и спросил: “Почему она не летит?” – “Птица дохлая”, – сказала воспитательница и прикрикнула: “Да иди же ты!” Всю прогулку мальчик был молчалив. Утром Коля проснулся раньше всех. Босиком побежал к опушке леса. Синички там не оказалось. Он бегом вернулся и, дождавшись воспитательницы, задыхающимся, немыслимо счастливым голосом воскликнул: “Тетя Маша! Все-таки она улетела!..” Мальчик так и не принял смерти. Так и утвердил вечность жизни» [10] .

10

См.: Шаров А. Язык окружающего мира // Новый мир. 1964. № 4. С. 143.

Ребенок ведь то играет, то поет, то дерется, то помогает бабушке или маме хозяйничать, то капризничает, то слушает сказку, и уразумение окружающей жизни никогда не воспринимается им как специальная задача.

В восприятии мира ребенком присутствует, если можно так выразиться, наивная прелесть, которую следует всеми силами поддерживать и ни в коем случае не разрушать.

Мальчик четырех с половиной лет делает вывод о том, что один и тот же предмет может быть и впереди и позади (этот весьма глубокий вывод сделан на типично детском материале – рассуждениях о гонках вокруг круглого стола). Можно предположить, что благодаря такого рода игре понятиями, ребенок открывает для себя область логики относительных понятий, которая разрабатывается еще со времени Платона и Аристотеля. Впрочем последнее обстоятельство не мешает детям испытывать удовольствие и ощущение новизны в их исследовательской концептуальной игре.

А вот вопросы пятилетних детей: «Можно ли, встав с постели, быть уверенным, что за прошедшее с вечера время часовая стрелка лишь один раз обошла циферблат? Может быть, надо смотреть на часы всю ночь? Но и тогда, – стоит отвернуться лишь на мгновение, – как часовая стрелка может дважды обойти циферблат». Под несколько наивной формой здесь скрыта постановка весьма значительной гносеологической проблемы: обоснованного переноса результатов наблюдений от наблюдаемых состояний объекта к ненаблюдаемым.

«Будет ли сорванное с дерева яблоко живым? Если нет, то чем оно отличается от яблока, висящего на ветке?» Здесь, вместе с вопросами, мы сталкиваемся с проблемой изменения качества объекта, являющегося частью системы, при выходе из этой системы.

«Откуда мы знаем, что все окружающее не сон?» – спрашивает шестилетний мальчик. Согласитесь, что сама постановка вопроса весьма выразительна. Достаточно вспомнить рассуждения на эту тему Б. Рассела, который отмечал, что нет логической невозможности в предположении, что вся жизнь есть сон, в котором мы создаем все объекты, предстоящие перед нами. Сходную постановку вопроса находим в «Размышлениях» Р. Декарта, который приходит к выводу о том, что не существует решающих указаний, по которым бодрствование можно было бы отличить от сна. Единственно достоверным, по Декарту, является существование самого центрального индивидуального сознания, которое подвергает сомнению существование мира явлений, так же как и истинность собственного существования. Отсюда парадоксальным образом следует знаменитый посыл Декарта: «Я мыслю, следовательно, я существую». Если в этой связи обратиться непосредственно к размышлениям ребенка, то мы получим логически правильно построенное рассуждение с уязвимой посылкой: 1) если бы все окружающее было сном, люди не спрашивали бы, сон это или нет; 2) люди спрашивают, является ли все окружающее сном, следовательно, 3) окружающее не является сном (уязвимость посылки ребенка связана с отсутствием уверенности в том, насколько настоящими являлись бы вопросы, если бы их задавали во сне). Известно приведенное Августином описание сна, в котором он пытается убедить собеседника в том, что тот является частью его сна. Сходная по теме, но противоположная по смыслу ситуация обрисована в «Алисе в Зазеркалье» Л. Кэрролла, где персонажи-близнецы Траляля и Труляля пытаются убедить Алису в том, что она, так же, как и они сами, существуют лишь во сне Черного Короля, не иначе. Аналогом подобного решения в современной философской литературе могут служить рассуждения Н. Малколма о том, что по отношению к утверждению Я бодрствую невозможно выдвинуть утверждение, которое явилось бы его истинным отражением.

Шестилетний ребенок не может посмотреть свою любимую телепередачу, потому что трое детей, пришедших в гости со своими родителями, смотрят телевизор по другой программе. «Не будь эгоистом» – говорит мама. Расстроенный, он спрашивает: «Почему для троих людей быть эгоистичными лучше, чем для одного?» Рассуждение, скрытое за вопросом, связано с утилитарной этической установкой, в соответствии с которой удовлетворение желания троих людей предпочтительнее, чем удовлетворение желания одного. Принцип максимальной удовлетворенности в данном случае подвергается принципиальному сомнению: ведь в рамках общепринятых этических представлений желание, получить что-либо за счет другого обсуждается как проявление эгоизма. Поэтому ситуация, оправданная по принципу максимальной удовлетворенности, может быть осуждена на том основании, что она приводит к максимальному поощрению эгоизма. В этой связи привлекает принципиальная, обобщенная постановка вопроса, подвергающая сомнению утилитарную этическую установку. Можно указать на сам источник противоречий утилитарной этики: ее механичность, сведение этического целого (общее благо) к простой сумме частей (индивидуальное благо).