Психотерапевт
Шрифт:
Полная решимости думать о них как о Нине и Оливере, а не жертве и преступнике, я иду по дому и рисую картины их совместной жизни, взяв за основу воспоминания о своей сестре и ее парне. Я представляю их на кухне — болтают и готовят ужин; на диване в гостиной — смотрят кино, Нина кладет ноги ему на колени. Все было абсолютно нормально до тех пор, пока кошмар не изменил их жизни навсегда. Как и в случае с моей сестрой.
Сосредоточившись на Нине и Оливере, я кое-как справляюсь с тревогой, сжимавшей мне сердце со вчерашнего вечера. Желая проверить себя, направляюсь к лестнице. На верхней
Долго ждать не пришлось. Я слышу, как Лео поворачивает ключ в замке, как идет через холл, как со стуком бросает сумку на пол.
— Я дома!
Я слышу все: шорох материи, когда он сбрасывает с плеч пиджак; звон монет в кармане, когда он вешает пиджак на столбик в конце лестничных перил; легкий удар галстука по рубашке, когда он ослабляет узел; вздох, с которым он освобождает шею.
— Элис, где ты? — зовет он.
Я не могу увидеть, как он хмурится, не получив ответа, — могу лишь представить. Он идет через холл и появляется в кухне, в уличных туфлях и с озабоченным лицом, которое при виде меня, сидящей за столом, мгновенно разглаживается.
— Вот ты где, — говорит он, и в его голосе слышится улыбка. Он наклоняется поцеловать меня, я уворачиваюсь. — Что такое? — спрашивает он тревожно.
— Кто ты, Лео?
Кровь мгновенно отливает от его лица, и я уже порываюсь вскочить и усадить его, однако остаюсь на месте и бесстрастно наблюдаю, как он хватается за спинку стула и тяжело облокачивается на него, отчаянно пытаясь вернуть самообладание.
— Как ты мог? Как ты мог скрывать от меня нечто настолько… настолько ужасное, кошмарное? — говорю я, сердясь, что не могу найти других слов, кроме «ужасное» и «кошмарное», для произошедшего наверху. — Как ты мог надеяться, что я не узнаю?
— Кто тебе сказал? — спрашивает он так тихо, что я с трудом его слышу.
— Соседи. — Мне все равно, что это неправда. Я расскажу ему про Томаса Грейнджера, когда разберусь в его обмане до конца.
Он поднимает на меня глаза; сквозь муку на его лице пробивается изумление.
— Соседи сказали?
Я выдерживаю его взгляд:
— Да.
— Но… — Он проводит рукой по волосам, продолжая другой держаться за стул. — Кто именно?
— Какая разница? — нетерпеливо отвечаю я. — Как ты мог врать мне, Лео?
— Я… я… — Он чуть не плачет, и я пугаюсь и немного смущаюсь. Наверное, он очень боялся, что я узнаю. Но я не могу простить его; не сейчас.
— И что еще хуже, ты врал насчет меня, а не только мне.
— В смысле? — бормочет он.
—
Лео так долго смотрит на меня, что я уже начинаю думать, не собирается ли он откреститься от всего или сказать, что Бен не так понял. Проходит целая вечность, и наконец он выдвигает стул, за который держался, и опускается на него.
— Прости меня. — Судя по облегчению на его лице, он рад, что все вышло наружу.
— О чем ты думал? Надеялся, что я не узнаю?
Лео разглядывает свои руки.
— Нет, я понимал, что ты узнаешь. Но надеялся, что успею сказать тебе раньше.
— И когда ты собирался мне сказать?
— Я… я хотел, чтобы ты сначала тут немного освоилась.
— Почему?
— Чтобы тебе труднее было отказаться. Потому я и не сказал тебе перед покупкой дома. Я знал, что ты откажешься тут жить, а мне, — он поднимает на меня глаза, — очень хотелось.
— Настолько сильно, что ты готов был закрыть глаза на убийство женщины?
— Дом уже не тот, Элис. Была перепланировка, ремонт, и наверху все изменилось.
Я хлопаю ладонью по столу:
— Это абсолютно тот же дом! Не понимаю, как ты этого не видишь. Это по-прежнему тот самый дом, в котором произошло убийство!
Он беспомощно пожимает плечами, что меня совсем не успокаивает.
— Ну, наверное, я просто могу с этим жить. Может, я бесчувственный, но меня это особо не беспокоит, если честно. И я помню, как однажды, когда в разговоре прозвучало, что в твоем коттедже, раз ему двести лет, наверняка кто-то умирал, ты ответила, что тебя это не беспокоит.
— Большая разница, если человек спокойно умирает в своей постели в преклонном возрасте или если его зверски убивают в тридцать восемь лет!
— Мы не можем знать наверняка, что происходило в домах, где мы живем. Может, в коттедже в Харлстоне тоже кого-то убили.
Меня бесит, что в его словах есть логика.
— Допустим, кто-то позвонил бы тебе и сказал: «Привет, я только что обнаружил, что пятьдесят лет назад в твоем коттедже произошло убийство», то ты бы тут же сбежала оттуда, ни дня бы не осталась?
Я колеблюсь. Я люблю свой коттедж. Лео, заметив это, напирает:
— Ты бы все равно осталась, так ведь? Не продала бы его.
— На самом деле нет, продала бы. Пятьдесят лет — слишком недавнее прошлое.
— Я тебе не верю, — отвечает он, растирая лицо руками.
Во мне снова поднимается ярость.
— Почему ты переводишь стрелки на меня? И с каких это пор ты мне не веришь? Это не я налажала, Лео, а ты!
— Я знаю и прошу прощения. — Он тянется к моей руке, но я убираю ее.
— Что подумали наши гости в субботу, когда я предлагала показать им наши переделки наверху? Они думали, что я знаю об убийстве!
— Ну, я не ожидал, что ты начнешь тут все показывать.
— Ты поэтому не хотел звать гостей, так ведь? — Я встаю, желая оказаться подальше от него. — Боялся, как бы кто не упомянул об убийстве? — Отхожу в другой конец кухни, прислоняюсь к рабочей поверхности. — Не понимаю вообще, как ты надеялся все это замять.
Лео поднимает руки, призывая меня выслушать.