Птицеферма
Шрифт:
Если у меня будет самогон и нитка с иголкой, то смогу хотя бы обработать раны. Правда, я рассчитывала на какие-нибудь средства для ускорения регенерации, которыми Сова обрабатывала мою спину, и болеутоляющие. Но черт с ними, хотя бы это.
Женщина медлит. Молчит, думает.
Вижу, что ей хочется помочь, но Глава чем-то ее запугал.
Я в отчаянии.
— Давай скажем, что я украла эти вещи или отобрала у тебя силой, — прошу, понижая голос до шепота. Должно быть, сейчас я выгляжу по-настоящему жалко. Да
Сова ниже меня, и ей приходится поднять голову, чтобы встретиться со мной взглядом; смотрит в упор.
Мне хочется провалиться сквозь землю — не умею просить. И если бы средства для лечения нужны были бы мне самой, я бы умирала от боли, но даже не подумала бы упрашивать. Проблема в том, что пострадала не я.
Сова вздыхает, медленно кивает и убирает руку с ручки двери, которую сжимала все это время, чтобы я не ворвалась в комнату. Не произнося ни слова, уходит вглубь помещения.
Не решаюсь войти без приглашения, вытягиваю шею.
Сова роется в ящиках старого комода. Извлекает на свет какой-то пустой бутылек, переливает в него жидкость из полного побольше — ставит на подоконник. Моток ниток с воткнутой в него крупной кривой иглой — на подоконник.
Затем, кряхтя, опускается на колени и вытаскивает из-под кровати квадратный сундучок. Откидывает крышку и вынимает оттуда прозрачную упаковку с цветными пилюлями. Отсыпает лишнее, оставляет штук пять, закручивает — на подоконник.
Туда же отправляется тюбик с мазью.
Стою и смотрю на все это широко распахнутыми глазами.
Сова возвращается к двери.
— Зеленые — жар, синие — боль, — произносит свистящим шепотом. — Остальное — разберешься, — и вдруг резко и громко: — Ты дурная, что ли, Гагара?! Филин сказал ничего тебе не давать, значит, не дам! Разбирайтесь сами! Мало лекарств! Мало! Пересмешник — парень крепкий, само пройдет. А то вдруг кому нужнее.
Прижимаю ладонь к сердцу, не зная, как еще могу выразить свою благодарность, и отступаю от двери.
Сова только отмахивается.
Тут же распахивается соседняя дверь, и из комнаты высовывается Чайка.
— Так и знала, что клянчить придет, — комментирует то, что прекрасно слышала через дверь — не иначе изначально дежурила на пороге в ожидании свежей сенсации. — Правильно, Сова, гони ее в шею.
— Так гоню, — откликается та. — У нас медикаментов — раз и обчелся, а она клянчит. Здоровый молодой мужик — ишь, как Момота завалил, — оклемается за пару дней.
Возмущение Совы звучит очень натурально. Чайка верит сразу и безоговорочно.
— Вот и я, и я так думаю, — радостно поддакивает.
Лица Совы она не видит. Пожилая женщина стоит за полуприкрытой дверью, что позволяет ей воздеть глаза к потолку и скорчить гримасу отвращения. С трудом сдерживаю улыбку.
— Думай молча, — бросаю сплетнице и быстро
— Глядите-ка, обиделась, — слышу быструю речь Чайки. — Видать, втрескалась-таки в парня. А он-то все, не может теперь. Наверняка ж отбили все…
Сова что-то отвечает, но я уже далеко — слов не разобрать.
Мои плечи сотрясаются от беззвучного смеха. Должно быть, истерическое.
Пересмешник по-прежнему не спит, держится. Сидит на кровати, привалившись спиной к подушке, укрытый по пояс одеялом, и прижимает полотенце к брови, из которой все еще обильно сочится кровь.
— Ты долго, — вздыхает с облегчением, будто уже думал, что я не вернусь.
— Филин запретил тебя лечить.
— Злится.
Пожимаю плечами.
— Момот был его любимчиком.
— Тебе его не жаль?
Этот вопрос застает меня уже на подоконнике. Оборачиваюсь.
— Момота? — зачем-то переспрашиваю. — Мне Кулика жаль. И Олушу.
— И меня, — подсказывает все еще не растерявший своего красноречия Пересмешник.
— И тебя, — соглашаюсь. — Я быстро, — обещаю и спрыгиваю с подоконника на улицу.
Сейчас главное — чтобы меня никто не заметил под окном Совы.
Швея из меня отвратительная, как я и думала.
Перетянуть ребра, обработать мелкие раны — на это меня хватает. А вот с рассечением на лице приходится повозиться. Болеутоляющее Пересмешник принял, но то ли мы не дождались активации его действия, то ли Сова перепутала лекарства. По тому, как он скрипит зубами, пока я шью ему бровь, становится ясно, что делаю я это на живую. Вожусь долго — опыта нет, да и игла неудобная.
— Теперь наши отношения точно вышли на новый уровень, — бормочу, споласкивая с рук кровь. У меня ощущение, что я перемазана ею с ног до головы. Сколько ее за сегодня потерял Пересмешник, и думать боюсь.
На этот раз мой «пациент» не отвечает.
Оборачиваюсь: глаза закрыты, дыхание ровное. Кажется, уснул.
Сходить бы к реке, помыться самой… Но эту мысль я отбрасываю довольно быстро — мне все еще страшно, что он умрет. С сотрясением мозга шутки плохи. Да и ребра…Тут нет медсканеров — кто знает, нет ли внутреннего кровотечения.
Чувство непривычное — впервые в своей новой жизни по-настоящему боюсь за кого-то.
В дверь стучат.
Матерюсь сквозь зубы и иду открывать, на ходу оглядываясь — не проснулся ли. Пересмешник не шевелится, глаза не открывает. Видимо, сейчас его и пушкой не разбудишь.
На пороге — Рисовка.
— Гагара, ты пойдешь на похороны? — спрашивает, переминаясь с ноги на ногу.
Вот это скорость у Филина. Хочет поскорее все забыть, как страшный сон? К чему такая спешка?
— Глава велел меня привести? — спрашиваю прямо.