Птицеферма
Шрифт:
А что если снова назвать его Ником? Или просто взять и спросить в лоб?
Тогда, если Пересмешник тот, о ком я думаю, то, скорее всего, он признается. А если не тот, то может проговориться — необязательно самому Главе, кому угодно, — и мне не жить. Стоит Филину узнать, что я что-то помню из прошлой жизни и тем более то, кем я была, мне конец. Нутром чую, что Глава связан с людьми из люка. Даже если не контактирует с ними напрямую, то наверняка знает об их существовании. Возможно, именно поэтому тогда так легко
Если рискну и ошибусь, мне уже не выкрутиться.
Молчу, кусаю отчего-то пересохшие губы.
— С тобой все нормально? — спрашивает Пересмешник, не сводя с меня пристального взгляда.
— Нет, — какой смысл врать, когда у меня все на лице написано? — Пройдет, — пусть думает, что я ещё в шоке после вчерашнего.
Повисает тишина. Пересмешник явно ждет, что я объяснюсь, но упрямо молчу.
— Угу, — протягивает мужчина задумчиво, явно делая для себя какие-то выводы. — Ребра мне заново перевяжешь? — резко меняет тон на бодрый. — Повязка ослабла за ночь.
— Конечно.
Встаю, освобождая место для маневра. Пересмешник с глубоким выдохом поднимается, садится на постели. Спускает ноги с кровати, одновременно прикрываясь одеялом. Верно, он же совсем без одежды. Мне стоило бы подумать об этом раньше и сходить в его теперь уже бывшую комнату за вещами. Хотя та спальня — общая на несколько «холостяков», и мне, пожалуй, нечего там делать ранним утром, когда все еще находятся в своих постелях. Среди ночи — тем более.
Обращаю внимание на ноги Пересмешника. Они все сплошь сине-черно-фиолетовые. Он перехватывает направление моего взгляда, усмехается.
— Шортов у меня нет, так что порядок.
— И майки нет, — мрачно вторю его словам.
Сейчас, чтобы скрыть побои на его теле, ему бы пригодился свитер с воротником «гольф», а еще, желательно, перчатки. Костяшки я вчера тоже обработала чудо-средством, но, очевидно, отек и синяки эта мазь снимает быстрее, чем заживляет раны.
Подхожу и беру Пересмешника за руку. Рассматриваю повреждения, несмотря на попытки хозяина руки отнять ее у меня. Только шикаю, чтобы сидел смирно.
— Там еще есть мазь. Сейчас еще раз обработаем, — говорю.
Пересмешник таки вырывает у меня свою руку и убирает себе за спину. Смотрит серьезно.
— Ребра я сам себе не перевяжу, а руки намажу вполне.
Кажется, я переборщила с заботой. Прикусываю изнутри щеку, пытаюсь придать своему лицу равнодушное выражение и скрыть заполнившее меня с ног до головы ощущение неловкости. Что я делаю в самом-то деле?
— Мне показалось, тебе вчера было приятно, что тебя лечат, — отвечаю язвительно, избрав лучшей защитой нападение.
Но Пересмешник остается серьезным.
— Вчера я был несколько не в себе.
Несмотря на принятое решение болтать с ним поменьше, снова
— А я думала, когда людям больно, они показывают свое истинное лицо.
Пересмешник воздевает глаза к потолку, корчит гримасу.
— Ладно, раскусила. Это мое истинное лицо. Но я работаю над собой.
Не сдерживаю улыбки и торопливо отворачиваюсь, пока он ее не заметил.
— Ладно, — говорю быстро. — Давай займемся твоими ребрами. После завтрака мне придется идти работать на огород, и будет некогда с тобой возиться.
— Думаешь, Филин не отправит меня на рудник?
— Думаю, Филин не идиот, — отвечаю.
Глава — человек жестокий, но не глупый. Мне не совсем понятно его решение не давать лекарств тому, кто только что доказал, что является лучшим бойцом Птицефермы. Но не помочь — одно, а добивать — совсем другое. Даже мне после «наказания» давали несколько дней отлежаться.
— Полагаю, пара дней, чтобы оклематься, у тебя есть, — делюсь своими предположениями. Сбрасываю ботинки и забираюсь на кровать с ногами — за спину Пересмешнику.
Пара дней с сотрясением мозга и сломанными ребрами — ничтожно мало, но Филин и не святой, на большее можно не рассчитывать. Одна надежда — на цветные пилюли Совы. Меня они быстро поставили на ноги.
— Сядь ровно, — прошу, развязывая узел на вчерашней перевязке. Пересмешник шумно выдыхает, но слушается. Ему явно больно, но он сдерживается — молчит.
Однако недолго.
— Можно спрошу?
И все же ему значительно лучше, чем вчера, раз уточняет заранее.
— Можно, — продолжаю распутывать ткань.
— Ты же сейчас со мной возишься не потому, что считаешь себя мне обязанной?
Замираю. Вопрос застает меня врасплох.
Не только поэтому. Это-то больше всего сбивает с толку меня саму.
Возвращаюсь к работе.
— Я тебе правда обязана, — отвечаю коротко.
Чувствую, как спина Пересмешника напрягается под моими руками.
— И сколько планируешь расплачиваться по счетам?
— Ты выставишь мне счет?
— Я уже открыл тебе бессрочный кредит.
— За кредиты приходится расплачиваться. И обычно — с процентами.
— Считай, что ты закрыла его досрочно, — вздрагивает, когда я затягиваю повязку слишком туго; ослабляю. — Ты мне ничего не должна. Я все равно вызвался бы на бой с Момотом вчера, даже если бы он не имел на тебя виды.
— Из-за Кулика, — понимаю. — Но ты совсем его не знал.
Пересмешник оборачивается через плечо, чтобы иметь возможность видеть мое лицо. Напрягаюсь — разговаривать с его спиной мне было легче, чем смотреть в эти сейчас до ужаса серьезные голубые глаза.
— А разве ты, если бы могла, не свернула бы шею человеку, который только что убил другого, слабого, только потому, что ему этого захотелось?