Птицелов
Шрифт:
Лукас вздохнул.
— Вы ничего мне не должны. Не знаю, с чего вы это взяли.
— Вы заплатили деньги, мессер, — как, оказывается, способен звенеть этот мелодичный голосок. — Зная, что мне не из чего вам их вернуть. Стало быть, вы рассчитывали на иное… вознаграждение. Я пришла сказать вам, что вы зря на него рассчитываете.
Лукас молча смотрел на неё. Она какое-то время выдерживала его взгляд. Если бы могла, она бы задрала подбородок ещё выше, а то и приподнялась бы на цыпочки, но мучительное презрение в её взгляде восполнило недостаток роста. Несколько минут висело тяжёлое неприятное молчание, потом женщина резко опустила голову и принялась судорожно рыться в складках плаща. Наконец извлекла из него тускло блеснувший медальон и… да нет, не швырнула —
— А поскольку я не могу ни вернуть вам долг, ни отблагодарить за… благодеяние, — пелену презрения прожгла капля яда, — я возвращаю вам то, за что мне нечем расплатиться. Прощайте.
Она двинулась к двери, но Лукас шагнул ей наперерез. Взял со стола медальон, раскрыл его, несколько мгновений смотрел на смеющиеся детские лица, потом, выбросив руку вперёд, развернул их так, чтобы женщина могла видеть.
— Это ваши дочери? Да?
Её губы дрогнули, и взгляд — тоже, но только на миг.
— Да, — надменно сказала она.
— Они мертвы?
Она промолчала.
— Отвечайте, месстрес, ваши дочери, изображённые здесь, мертвы?
Она по-прежнему молчала, но её губы теперь непрерывно дрожали, и она отвела глаза, не в силах выдерживать его прямой безжалостный взгляд.
— Это ваши дочери, месстрес, они мертвы, и эта вещь — единственная память, которая у вас о них осталась. Вы продали её, чтобы спасти от голода вашего оставшегося ребёнка, хотя ваше сердце обливалось кровью, ведь вы знали, что пройдёт несколько лет, и эти лица сотрутся из вашей памяти, и нечем будет её освежить. Судьба дала вам шанс вернуть эту ценность, сохранить эту память, и что вы делаете? Вы швыряете этот подарок судьбе в лицо из-за пустого тщеславия. Вы тщеславны, да, — повторил он, когда она вскинула голову, гневно сверкнув тёмными глазами, — раз думаете, что если некий человек, мужчина, делает для вас что-то, ему непременно нужно ваше тело. Меня не интересует ни ваше тело, месстрес, ни вы сами. Я привык брать то, что хочу, и если бы я захотел вас, я бы вас взял, и не смотрите так на меня. Повторяю, мне не нужны ни ваша благодарность, ни ваши дешёвые жесты. Вчера мне показалось, будто я знаю, что вы чувствуете… но я ошибся. По крайней мере, ваша гордыня мне непонятна и омерзительна. Так что извольте убираться, пока я не передумал и не забрал то, что вы мне так настойчиво предлагаете.
Он силой втиснул в её ослабевшие пальцы медальон и рывком распахнул дверь.
— В-вы… — запинаясь, пробормотала женщина; гнев сменился растерянностью, Лукас видел, что она поражена. Ещё бы, она ведь рассчитывала вовсе не на такой приём. Она попыталась овладеть собой и, стараясь говорить твёрдо, произнесла: — Вы заблуждаетесь, мессер, я просто не хотела, чтобы между нами остались неясности и…
— Разумеется, не хотели. Потому-то вы и пришли сами, а не прислали служанку. Вам хотелось увериться в том, что я вас таким образом домогаюсь, плюнуть мне в глаза и остаться с мыслью, что вы жертва обстоятельств и бесчестных людей. А лучше — лично услышать от меня заверения в моём бескорыстии и с чистой душой оставить эту вещь себе. Не выйдет, сударыня. Оплакивайте своё горе, но не сваливайте вину за него на других.
— Я хочу знать, — сказала она, глядя на него широко раскрытыми глазами. — Хочу знать, почему вы это сделали.
Лукас неприязненно посмотрел на неё.
— Много лет назад, сударыня, я совершил такую же глупость, что и вы вчера. Я продал за гроши память о… о той, которую не имел права забывать. И теперь я не помню её лица. Довольны? А теперь вон.
Она вышла, и он с силой захлопнул за ней дверь. Шаги раздались не сразу — она стояла в коридоре у двери, не двигаясь, и он тоже не двигался — они оба слушали тишину чужой неподвижности и чужого напряжения. Потом Лукас услышал, как она уходит — вовсе не тем чеканным шагом, которым мерила лавку ростовщика. Он знал, какое у неё сейчас лицо — знал и сухо улыбался, глядя, как лениво клубится пыль
Когда шаги стихли, Лукас подошёл к окну. Женщина шла к воротам медленно, будто ждала, что он окликнет её. У самого выхода она обернулась, и он задёрнул штору.
Ночью она прислала ему письмо. Сбивчивое, нелепое: среди всё столь же неприкрытой надменности сквозили нотки недоумения. Она писала всё то, что, должно быть, твердила в мыслях по дороге домой, то, что, как ей казалось, надо было сказать: что он не смеет судить её, ничего о ней не зная, что у неё есть причины относиться к людям так, как она к ним относится, что он вёл себя возмутительно и она оскорблена, что её муж вызовет его на дуэль… Письмо занимало две страницы и заканчивалось совсем уж истерически: его называли бездушным мерзавцем и проклинали тот час, когда он явился в Турон смущать душевный покой благородных месстрес.
Пока Лукас читал, Илье топтался рядом. Ухмылялся он как-то нехорошо.
— Кто принёс письмо? — спросил Лукас.
— Да так… девица одна…
— Что, ждёт ответа?
— Ждёт.
Лукас скомкал письмо и небрежно бросил его за плечо. Глаза оруженосца округлились.
— Так что передать девице? — выдавил он.
— Передай девице, что ответа не будет, — сказал Лукас. — И пальцем её не тронь. У тебя деньги уже закончились? Я тебе ещё дам, купи себе женщину. Но служанку этой лицемерной бабёнки забудь. А то её хозяйка нас обоих со свету сживёт. Да, кстати, и если эта девица начнёт тебя обо мне расспрашивать — молчи.
Илье хмыкнул, но пошёл выполнять приказ. Он никогда не обсуждал поручений, и это в нём Лукасу нравилось не меньше, чем расторопность.
Как и следовало предполагать, следующие несколько дней эта женщина не давала Лукасу спуску. Письма следовали каждый день, одно безумнее другого. Лукас не ответил ни на одно. С третьего письма месстрес Талита из Дассена стала называть его по имени — Лукас не удивился, хотя и не сомневался в Илье, ведь это было легко узнать у любого из слуг. Сперва месстрес Талита звала его «мессер Лукас», потом просто «Лукас», и, разрывая в клочки очередное послание, он дал себе зарок: прекратить всё это в тот день, когда она назовёт его «мой милый». До этого, к счастью, не дошло, хотя и легче не становилось: от проклятий Талита перешла к излияниям души, и уже в пятом письме каялась, что, долгими ночами вспоминая его слова, убедилась в их полной справедливости, что да, она непомерно горда, а далее следовали излияния жизненных обстоятельств, приведших её к этой гордыне, и прочее, и прочее… Последнее письмо, начинавшееся словами «Ваша жестокость лишила меня сна», Лукас даже не стал дочитывать. Крикнув Илье, он потребовал письменные принадлежности и написал первый и последний ответ — в три строки, где просил благородную месстрес Талиту из Дассена прекратить это безумие и оставить его в покое, иначе он будет вынужден сообщить о столь недостойном поведении её мужу.
Илье, получив приказ доставить письмо в дом Дассена, подозрительно обрадовался и умчался, сияя от счастья. Не возвращался он два часа — потом оказалось, что месстрес Талита писала ответ, а чем в это время занимался Илье, было легко догадаться по его донельзя довольной физиономии. Это послание месстрес Талиты Лукас порвал, не распечатывая.
— Вы так жестоки к ней, мессер! — осмелился заметить Илье, наблюдавший сей акт вандализма по отношению к высокой куртуазности. — А она в вас, кажется, влюбилась.
— Ничего подобного, — покачал головой Лукас. — Это просто оскорблённая гордость. Она-то привыкла воображать, что все мужчины от неё без ума. И не может поверить, что кому-то оказалась не нужна. А что сэйр как-его-там из Дассена, ты его видел?
— Нет, но Лорья говорит, он от пьянства уже света белого не видит, и её месстрес могла бы…
— Илье, я же сказал, — спокойно прервал Лукас. — Сказал, чтобы ты не лез к этой девчонке. Я неясно выразился?
Оруженосец перестал улыбаться и потупился.