Птичка польку танцевала
Шрифт:
В кино они крутятся не в ту сторону, но это сейчас неважно. Главное, что барышня едет, куда ее влечет сердце. За двойным окном мелькают темные леса, полустанки, красивые станции, не очень красивые станции, большие и маленькие дома – они все теснее стоят. Наконец в кадре появляется высокая башня с часами. Состав прибыл в столицу: «САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, НИКОЛАЕВСКИЙ ВОКЗАЛ». Прямо под его высокими сводами девушка падает в объятия любимого. Вокзальная публика – кто с осуждением, кто с пониманием – поглядывает на парочку.
На экране подрожала виньетка:
Эти кадры – самые любимые, она всегда задерживается на них, пересматривает, с улыбкой вглядываясь в подробности. Вот священник говорит важные церковные слова, а молодые слушают, склонив головы: «Жениху предписывается умножаться и ходить в мире, а невесте… заботиться о веселии мужа». Последнее время эти слова все чаще всплывают в ее памяти.
Батюшка, держа крест, обводит пару вокруг аналоя, за ними шаферы несут венцы. Молодые держат в руках горящие толстые свечи – символы чистоты и целомудрия. Уже заметна беременность невесты.
Проходит несколько месяцев, об этом сообщают очередные интертитры. В другом городе к церкви подъезжает пролетка, из нее выходит та же молодая пара. У них в руках корзина с младенцем, рядом с ними шагают двое очень нарядных, красивых людей – крестная и крестный.
Когда после обряда все выходят из церкви, какая-то нищенка тянет руку за подаянием. Но они беспечно проходят мимо старухи. Обиженная нищенка грозит клюкой вслед молодому семейству.
Празднование продолжается в нарядной, как бонбоньерка, квартире крестной. «БАХ!» – вылетает пробка из бутылки с шампанским. Отец и крестные музицируют, поют, танцуют, а в ушах у зрителей тренькает быстрый фокстрот, исполняемый тапером. Пение с танцами похожи на настоящее представление. Иначе и быть не может, ведь веселятся профессиональные актеры, одни из лучших. Крестная, так та вообще – примадонна в оперетте.
Новорожденная малышка агукает в своей корзине, дергает ручками и ножками. «ОНА ТОЖЕ БУДЕТ АКТРИСОЙ!» Крестная мать, захмелев, театральным жестом открывает шкатулку и неожиданно дарит молодым родителям крупную купюру.
И вдруг вместо фильма – серое полотно экрана. Если вставить пленку по новой, кадры опять запрыгают и оборвутся на том же месте. А ведь какое интересное начало было. Но нечего больше показывать. Пошла просто жизнь: переезды, Анечкины болезни, бесконечные гастроли мужа. И ожидание, ожидание…
– Мама, я тоже немка?
Женщина улыбнулась, погладила дочь по волосам.
– Du bist deutsche, meine tochter.
– Почему говоришь по-немецки? – насупилась девочка. – Говори со мной по-русски, как папочка! Gut?
– Gut, gut… Но ты долшна знать и сфой немецкий язык.
Акцент матери всегда усиливался от волнения. Она сожалела, что спохватилась так поздно – родным языком ее дочери уже стал русский. Ведь дети учатся говорить, сами того не ведая. Они вслед за взрослыми шевелят
Главное чудо случалось на выдохе. Все эти дуновения – «в», «ф», маленькие взрывы – «б», «п» и вибрации голосовых связок приходили сами собой. Так же, как слова. Девочка еще ничего не знала о приставках и суффиксах, а грибницы русских слов росли во все стороны. Озорные и жалостливые, полные любви и снисхождения: были «руки», стали «ручки», «ручищи», «рученьки», «ручонки»…
Конечно, она потом выучит и немецкий, старательно складывая губы на другой манер. Но это уже будет механика, которую придется разбирать по частям.
Мать и дочь помолчали, прислушиваясь к звуку поздней пролетки. Она не остановилась, прогремела вниз. Снова стало тихо, лишь далекий трамвай сердито подал сигнал своей трещоткой. Анечка представила, как трамвай – штанга с колесиком на проводе – едет по темной улице, и поздний пассажир выскакивает из него на ходу, не дожидаясь остановки у монастыря.
– А что там было дальше с той злой старухой? – спросила она.
Мама близоруко склонилась над книгой.
– И тогта старуха, тряся головой, сказала, что принцесса уколет себе руку веретеном и от этого умрет…
– Я не хочу, чтобы она умерла! – расстроилась Анечка.
– Потожди… Но вот тут-то пришла юная фея и громко сказала: не плачьте, король и королева! Фаша точь останется жива.
Во входную дверь громко и дробно постучали. Девочка хорошо знала эту дробь.
– Папочка!
Аня бросилась в прихожую. Редкие дни, когда папа бывал дома, становились праздником.
Недавно они вместе ходили на базар, там Аня видела распряженных из возов огромных волов. На них – цоб, цобэ! – приезжали в Киев седоусые бандуристы и их чернобровые дочери с лентами, рушниками и вышиванками. Было Благовещение, оно совпало с Пасхой, и всюду красовались куличи, крашенки, а в развешенных на будочках клетках щелкали и свистели птицы.
Папочка катал Аню на карусели, качал на качелях. Что за чудесный праздник он устроил дочери! Когда они возвращались домой в разукрашенной, звеневшей бубенчиками пролетке, на коленях у него стояла клетка с диким щеглом. Птичка была нарядная, настоящий щеголь с желтыми крыльями и в красной масочке. Дома они еще раз послушали ее милое пение, потом выпустили птицу в открытое окно.
Отец приехал навеселе.
– Вы еще не спите, дорогие мои!
В одной руке он держал чемодан, в другой – какой-то деревянный шкафчик.
– Уф, еле дотащил.
Жена поспешила принять у него пальто. Он поцеловал ее в щеку, а дочку поднял на руки.
– Ты моя любимая душечка!
Девочка счастливо засмеялась, прижимаясь к нему. От него пахло табаком и еще чем-то чужим и в то же время приятным.
– Как гастроли? – недовольно спросила жена. Она уже унюхала исходящий от мужа запах дамских духов.