Птички в клетках (сборник рассказов)

Притчетт Виктор Соден

Виктория, крошечная и нравная, отдернула голову, уклоняясь от поцелуя, но я нагнулся и два раза чмокнул поля шляпки, потом все-таки попал в щеку. Она удивилась и поцеловала меня. Моя теща, которой здание нашего муниципалитета не внушало доверия, заметила:

— Такое учреждение, а на стенах обои.

Мы с Викторией поставили свои подписи и двинулись первыми по длиннющему коридору, остальные потянулись за нами, и, хотя я вроде бы не шел, а просто летел, башмаки мои почему-то гулко топали. Впереди нас пятился фотограф. На улице мы выстроились в два ряда на ступеньках, и нас снова сфотографировали, причем Гарри — мой шафер — стоял сзади. На стене склада напротив я прочел: "Не загромождать проезд".

Потом мы поехали к теще, и все вдруг потеряло смысл, я помню только,

что, когда дошло до пирога, Гарри сказал: "Когда она будет резать, хлопайте". Позже принесли фотографии, потом опять провал, я вынырнул из него, только когда мы отправлялись на станцию, чтобы ехать в Лондон. И тут Гарри подбил всех бросать в нас конфетти — вот уж чего никак от него не ожидал, он такие штуки не выносил. Конфетти осыпало нас, точно снег. Думаю, он швырял его из презрения. Он даже пытался засунуть мне пригоршню за шиворот. Гарри словно с цепи сорвался, иначе не назовешь. И я взбесился тоже. В глазах у меня потемнело. Я вдруг возненавидел Гарри, эта ненависть копилась во мне два года. Я кинулся на него с зонтом, погнал от калитки к дому. Не оттащи меня отец обратно к машине, я бы его наверняка изувечил. Во всяком случае, избил бы в кровь. Когда машина тронулась, я опустил стекло и закричал: "Зонт! Зонт!" Зонт у меня отняли, и я видел, как отец аккуратно прислонил его к кусту.

— Скотина! — прошипел я, отряхивая конфетти, но взглянул на Викторию и осекся. "Моя жена", — подумал я. Я не верил своему счастью: прелестная, ласковая, как котенок, она надувала губки и краснела, и когда я обнял ее за талию, то почувствовал под шелком ее податливое тело. Что за чудо эти женщины! Два года она наотрез отказывалась выйти за меня замуж, а сейчас и трех часов не прошло, и она стала моя.

Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мысль о моей женитьбе на Виктории приходила в голову не только мне. Все ее родные и друзья хотели, чтобы я на ней женился. А больше всех — Гарри, и все единодушно соглашались, что за него ей выходить ни в коем случае не следует. Возражала одна Виктория. Она любила Гарри, а Гарри любил одного-единственного человека — себя. Он был без ума от своих густых черных волос, от своего смуглого лица, романтических губ, от сатанинского взгляда искоса, от своей манеры одеваться. Сказать, что он был пижон, — значит не сказать ничего. Он был без ума от себя такого, каков он есть, каким он будет и даже каким он был в историческом прошлом. Мы служили в большом обувном магазине в нашем городе, и, когда покупателей не было и делать нам было нечего, он рисовал тушью на старых обувных коробках свои портреты в виде сэра Уолтера Рэли.

Однажды, глядя на меня искоса и поглаживая невидимую эспаньолку, он сообщил мне:

— Один из моих предков был казнен. Он был заговорщик.

Когда я только что поступил в магазин, в конце первого рабочего дня Гарри сказал мне:

— У меня во дворе мотоцикл. Махнем куда-нибудь. Я тебя потом заброшу домой.

Виктория, которая работала кассиршей, должно быть, услышала это его приглашение, но я и не подозревал, какую ошибку совершаю.

— Мой девиз: с народом общайся, но, кто ты есть, не забывай, — прокричал мне Гарри, когда я сидел у него за спиной.

Назавтра стало ясно, что Виктория меня возненавидела. Обычно Гарри отвозил домой ее. Она обиделась и теперь ходила по магазину, вздернув носик, так что я очень хорошо его разглядел, особенно тоненькие ноздри, и то и дело огрызалась. Носишко был высокомерный и вздорный, и именно в него-то я в первую очередь и влюбился, а потом пошел сверху вниз. После того как я еще раз или два уехал вечером с Гарри, Виктория окончательно решилась. Она стала всеми силами добиваться, чтобы меня уволили. Восстанавливала против меня хозяина — пробьет на чеке не ту цифру и возмущается при покупателях, что я перепутал цену. Однажды в магазин явилась покупательница и пожаловалась, что я прислал ей разные туфли, одну крокодиловой кожи, а другую — змеиной: это Виктория их подменила. Меня ее проделки только смешили, а она никак не могла это понять и все сильнее закусывала удила. Она перегибала палку, как все женщины. А хозяин

был не дурак. Однажды она увидела, что в дверях кладовой торчит низ стремянки, на которую мы лазили, когда доставали с верхних полок обувь, решила, что это я туда залез, чтобы снять одному покупателю с удочкой спортивные башмаки, и как толкнет: хоть и кроха, она была очень сильная. На стремянке стоял Гарри. Он сверзился на пол, и вместе с ним — гора коробок.

— Это еще что за мазня? — спросил хозяин, указывая на один из портретов сэра Уолтера Рэли работы Гарри.

— Мой предок, — надменно процедил Гарри.

Уволили не меня, а его. Он был очень доволен.

— Она ничего девчонка, но я ее не выношу. Однажды на танцах она запустила в меня хлебом, — сказал Гарри. — Подамся-ка я в Лондон.

И мы с Викторией остались, ошарашенные, вдвоем. Она переменилась. Перестала со мной ссориться. Несколько раз я провожал ее домой. Меня приводило в восторг, как ее каблучки стучат по тротуару, как она выпроваживает из комнаты мать, как разговаривает с собаками. Я гладил ее шею в парке, и она выгибала спину от удовольствия. Когда мы заходили ко мне, она садилась ко мне на колени, обнимала так крепко, что я начинал задыхаться, и принималась рассказывать, как она любит Гарри, всю жизнь, еще со школы.

— Гарри? — переспросил я. — Ты хочешь сказать: сэра Уолтера Рэли. — Она вся подобралась.

— У него есть доказательства, — отрезала она. — А тебя я никогда бы не смогла полюбить.

И вот тут вмешались ее подруги и ее мать.

— Не огорчайся, — убеждали меня они. — Это все глупости. Да, она с норовом. Наберись терпения. Не перечь ей.

Как бы там ни было, Гарри был далеко, в Лондоне. Приехал он всего один раз, на пасху. Мы втроем пошли в кафе.

— Лондон — самый опасный город в мире, — сообщил Гарри, многозначительно глядя на меня. — Там надо знать все ходы и выходы, иначе попадешь в такую передрягу — будь здоров. И все равно: человек может общаться с народом, но должен помнить, кто он есть.

Это было его любимое изречение.

— Перестань называть себя человеком, говори "я", — приказала Виктория. Гарри искоса поглядел на себя в зеркало, поднял вычурным изломом бровь и улыбнулся своему отражению.

Виктория схватила вазочку с остатками мороженого и плеснула на зеркало — чтобы помешать ему (как она мне потом призналась) любоваться собой; в зеркало она попала, но заодно забрызгала его серый костюм.

— Поздравляю тебя, — язвительно сказал он мне позже. — Виктория уже почти выкинула из головы эту дурь и забыла меня. Раньше она бросалась хлебом. — Он ошибался. Виктория его не забыла. В следующие два месяца я похудел на десять килограммов, у меня начались боли в спине. Хозяин пригласил меня к себе домой ужинать, а его жена гадала мне на картах. Выпали все пики, сколько их есть в колоде, а даму я уронил на ковер.

— Вы окружены врагами, — объявила жена хозяина. Она попала пальцем в небо: у меня было слишком много друзей. Не прошло и недели, как я получил письмо от Гарри, в котором он предлагал мне место в Лондоне, где я буду получать чуть не в два раза больше.

Мне порядком надоело, что, обнимая меня, Виктория все твердит: Гарри да Гарри, и, прочтя о вакансии, я прозрел. Я ее никогда не любил. Даже работу в обувном магазине я любил больше: можно жить, ни от кого не завися, вдобавок отдельно от родителей. Я решил схитрить. Сказал Виктории, что уезжаю из нашего города навсегда — переселяюсь в Лондон; там я, конечно, встречу Гарри и объясню ему, что таких девушек, как она, больше нет. Я разливался соловьем. Ответ Виктории оглушил меня, как удар обухом по голове.

— Когда ты едешь? В конце месяца? — спросила она. — На той неделе мы поженимся. А в Лондон поедем в свадебное путешествие — заодно.

Я не верил своим ушам. Надо было ехать в Лондон договариваться насчет работы. Она взяла с меня слово, что я вернусь в тот же день. Когда я, вконец измочаленный, вышел из поезда — он пришел только в начале двенадцатого, — Виктория ждала меня на платформе. Она бросилась ко мне. Даже вцепилась в меня.

— Я чуть с ума не сошла. Никогда больше не пущу тебя никуда одного, — сказала она.