Птицы поют на рассвете

Цветов Яков Евсеевич

Вчера Алесь ездил в город. Наверное, привез что-нибудь от Эрнста, от Зоси Христофоровны. А Якубовский отправился к «почтовому ящику». Там тоже, может быть, что-то набежало… Эх, братец Якубовский, подумал Кирилл о нем. Ни разу не говорил с ним о его горе. Ни слова не сказал. Сухарь, должно быть, думает Якубовский. Но что слова? Может быть, самое сильное сочувствие и есть невыраженное? Да он, Кирилл, и сам не терпит, когда его жалеют. Вот что: отправится Ивашкевич в обком, и Якубовский с ним. Оттуда веска его совсем близко. Пусть свернет туда. Пусть узнает, что там. А если правда, ему уже и идти некуда? Ну вот так, как у генерала, — всплыло в памяти. «Обыкновенное

дело. Война…» В голову приходило все, чем жил он в эти дни. Надо снова встретиться с Оксаной. Склад авиабомб — тот. Тот, который разыскивает Москва. Бомбы сверхкрупного калибра. Но как подступиться к этому тщательно замаскированному складу?.. На прошлой неделе, когда разговаривал с Оксаной в Лесном логу, не многое могла она сказать. Три землянки видела. Черт знает, сколько там этих землянок! Самое важное, сколько солдат в охране. Справимся ли своими силами? А может, согласиться с Левенцовым, пусть вместо Оксаны повезет молоко? Мол, заболела баба… Все и высмотрит.

Свет припаздывал, темнота держалась дольше, чем может тянуться самая длинная ночь. Бессонница и холод вконец извели Кирилла. В землянке еще не выветрился студеный дух земли, потревоженной лопатами, задувало из оконной щели, неплотно заставленной неровными кусочками стекла, тянуло от стен. Слабое человеческое дыхание отступало перед силой ветра и ночи в середине октября.

Кирилл порывисто приподнялся, под ним зашуршала сухая солома. «Хорошо хоть соломы надергали из скирд под залесными хуторами, все-таки чуть мягче спать». Он сбросил ноги на земляной пол, застланный толстым слоем хвои, и, продев пальцы в брезентовые ушки голенища, с натугой натянул сапоги. Как настуженными клещами, сапоги охватили ступни, ему показалось даже, что он и шагу не в состоянии сделать.

В первый же день, как только обосновались здесь, в лесу, срубили несколько елок, конусом привалили друг к другу, связали верхушки, и получился просторный шалаш. Алеша Блинов вколотил две высокие рогульки, поперек положил найденный на дороге ствол винтовки, подвесил на него ведро, разжег костер и стал варить кулеш. На следующее утро — тоже, только рогульки поменял. И шалаш стал лагерной кухней.

— Сегодня, Алеша, я первым к тебе, — сказал Кирилл, присаживаясь на корточки возле костра. — Погреться… — протянул он руки перед собой.

Шалаш полнился холодным светом. Но вокруг костра свет был теплый, и казалось, воздух горит, только мутным желтоватым пламенем.

Костер дышал на Кирилла. Он ощутил жар на лице, ноги тоже согрелись. «Чуть-чуть тепла и столько же света — и ты снова соединен с жизнью, — подумал он. — Как немного, в сущности, нужно». Но по спине пробегал холод, и Кирилл поворачивался к огню то одним боком, то другим. Горьким туманом расплывался дым по шалашу, ел глаза, и они слезились.

— Погреться едва ли удастся, — покачал Алеша Блинов головой. — Разве что прокоптиться.

Он стоял по другую сторону огня, лицо его было красным, и в каждом глазу сверкал крошечный костерик. Легко и быстро сняв кожуру, кидал очищенную картошку в ведро. И там, куда она падала, взметались юркие фонтанчики воды. Потом подложил хворост в костер, и пламя тотчас вскинулось вверх.

— Не сучья — порох… — Кирилл смотрел, как огонь вырывался из костра и, словно сто изголодавшихся собак одновременно выбросили багровые языки, торопливо облизывая ведро. В ведре что-то бурно ворочалось и рвалось наружу. Обструганной палкой сбросил Алеша Блинов крышку, сделанную из патронного ящика, и, прикрыв глаза, помешал в ведре.

Кирилл

помнил, что Блинов по утрам пах дымом и кулешом.

— Люблю солдатское варево, — сказал Кирилл. — Горячая вода, картошка и дым, — вернулось к нему шутливое настроение.

— Когда мои столовники приходят, остается только горячая вода с картошкой. Дым съедаю я сам, — без всякого выражения сказал Алеша Блинов. Он подкинул в костер два полена, сырые, они густо шипели и пускали пузырьки.

— Только ли дым? — с сомненьем в голосе сказал Кирилл и рассмеялся. Он немного уже согрелся. — И мясо в придачу?

— Мяса у нас теперь столько, что и Паша жадничать перестал. А то ведь — жрал…

— Мяса много. Слава богу и Трофиму Масурову. Семь коров. Целая же ферма…

— С кормом вот беда. Сено.

— Да. Скоро не мясо, одни мослы останутся, — опять протянул Кирилл руки к костру. — До морозов продержать бы в тело наших коров. И — в туши. Всю зиму был бы харч.

Молча, посасывая трубку, вошел в шалаш Якубовский. Только сейчас заметил он, что трубка пуста и что он втягивает в себя впитавшуюся в нее табачную гарь. Он набил трубку, обкуренным большим пальцем придавил табак, нагнулся, в куче хвороста сломил ветку, сунул в огонь. Огонь ухватился за ветку и, пошевеливая розовыми крылышками, побежал по ней вверх. Якубовский раскурил трубку, несколько минут погрелся у костра. Искоса бросил голодный взгляд на ведро.

— Тут, братец, дела еще на добрых полчаса, — заметил Кирилл этот взгляд. — А до того, как рассветет, надо тебе добраться до «почтового ящика» и успеть вернуться. Новости принесешь… Потерпи. Алеша оставит тебе по первой категории…

Якубовский перебросил через плечо автомат и молча вышел из шалаша.

А спустя несколько минут в шалаш ввалились все, кто остался в лагере. Никому не спалось.

Тюлькин, опережая остальных, ворвался, синий от холода, и ринулся к костру.

— Кулеш творишь? — по привычке покровительственно ухмыльнулся он.

— Видишь же, рацию настраиваю. — Алеша Блинов снял с рогульки ведро, зачерпнул половником пшенного кулеша с картошкой, с кусками мяса, попробовал.

Тюлькин завороженно следил за его движениями.

— Ай, вкусно, должно быть, а?

— Очень, — безразлично откликнулся Алеша Блинов. — Начинайте, — обратился ко всем.

Тюлькин выхватил из-за голенища ложку и ткнул в ведро. Он ел быстро, обжигаясь, словно не был уверен, что насытится. Наконец тяжело вздохнул, еще раз зачерпнул жижицы, медленно проглотил, опять опустил ложку в ведро и нехотя поднес ко рту.

— Не разберешь, — произнес лениво, — кулеш дымом пахнет или дым кулешом.

— И ты про дым? — усмехнулся Кирилл.

— А что?

— А тебя понюхать, так только кулешом пахнешь. Как грудничок молочком…

Алеша Блинов вышел из шалаша. Он направился к оврагу. Принес родниковую воду. Пока хлопцы будут есть, и солдатский чай вскипит. Прямо в костер опустил он ведро, и над ним взлетела горячая зола.

— Ух, и завтрачек! — облизал Тюлькин ложку. — Теперь и воевать можно.

Видно, ветер ударил в навешенную над входом в шалаш плащ-палатку, она приподнялась, и костер сверкнул, как падающая звезда в черном небе. Якубовский взял вправо от лагеря, миновал небольшую поляну, снова вошел в лес. Он шел уже минут сорок, но запах горячего кулеша не оставлял его, возвращал в шалаш, к ведру над костром. Рот наполнялся слюной, и Якубовский проглатывал ее с такой жадностью, точно то был кулеш, он и в самом деле ощущал вкус кулеша.