Птицы поют на рассвете
Шрифт:
— А вот грейдер как?.. — настойчиво напоминал Левенцов.
— Грейдер как грейдер, — спокойно сказал Михась, брови опустились на место, глаза уже уверенно глядели на Левенцова. — Навалим хворосту поверх телеги, вроде из лесу везем. И не без того, чтоб разведать, как там и что…
— Будем выбираться, — решил Левенцов.
— Значит, так? — переспросил Кастусь.
Телега поворачивала на дорогу. В сером полусвете все вокруг выглядело зыбко, бесплотно. Осенью в лесу глаза почти не различают утро, полдень, вечер, разве лишь в полдень чуть яснее видны тучи, которые мертво лежат на вершинах
— Кругом тучи. Одни тучи. — Ирина сказала это жалобно. — И мы среди туч.
Она не знала, как защититься от сдавившего сердце чувства одиночества, ее охватил приступ страха.
— Костя!
Левенцов встревоженно взглянул на Ирину. Ее рука, тронувшая его за локоть, дрожала.
— Что? — быстро спросил он.
— Ничего, — покачала головой и отняла руку. — Мне показалось, что тебя нет.
Он понял, ничего не сказал.
У края леса, ставшего редким, Ирина услышала движение ветра и втянула голову в плечи, чтоб встретить его. Но ветер так и не долетел до нее, застряв в придорожных кустах.
Вышли на проселок. Михась впереди, Кастусь и Паша возле лошади. Левенцов с Ириной, не выпуская из виду телегу, шли сзади, поодаль. Дорога была совсем безлюдная и сонная. Начинало светать. Вместе с утром пробудилась и дорога; машины, и телеги, и люди, касалось, застывшие там, где их застигла ночь, тронулись, лишь только их коснулся свет. С густым шорохом пронеслась грузовая машина, затянутая брезентом, потом еще две и еще машина с солдатами. Драконы с ощеренной пастью, изображенные на кузове, бежали рядом. Нудно тарахтели встречные телеги.
Ирина озябла, она старалась скрыть это. Но синие щеки, отвердевшие губы, трясущийся подбородок выдавали ее. Намотав вожжи на руку, ступал Кастусь, неторопливый, словно смирился с мыслью, что дорога под этим промозглым небом бесконечна, и был готов тащиться по ней, пока его не оставят силы. Он следил за длинной фигурой Михася, ловил каждый его как бы незначащий жест и то останавливался, будто поправлял упряжь, то сворачивал с дороги.
Сумерки подступали со всех сторон. Проселок снова становился пустынным. Поравнялись с подводой, на ней дремал старик в рваной шинели, вожжи, кинутые на передок, свисли и тянулись по земле. Потом попались им две женщины. Михась остановил их, спросил, далеко ли до вески.
— А до какой? Та, что за грейдером? — Женщина в платке, надвинутом почти на глаза, посмотрела назад, будто могла видеть ту деревню, что за грейдером. — Так до нее километра четыре. А кали та, по праву руку, с два будет, — сказала она.
— Да что ты, двух не будет, — уточнила вторая, повыше и потоньше.
— Двух нету? — Михась сделал вид, что обрадовался. — А проехать можно?
— Кто знает! Мы не по грейдеру шли. А тут, на проселке, никого.
— Так вам в ту веску, что по праву руку? И не заворачивайте. Там столько немцев! Собак меньше, — предупредила первая. — И по грейдеру ходят туда-сюда, — помахала она рукой, показывая движение. — Охрана, или как…
Решили, что Ирина выйдет на грейдер и отвлечет патруль. В это время двинется Кастусь с телегой, переберется через грейдер в лесок. Потом, улучив удобную минуту, кинутся туда Левенцов, Михась и Паша.
Ирина свернула
«Ой, кажется, дедушка, — услышала Ирина телегу. — Он, он!..» Всего им хорошего. Пусть приходят в гости! Ирина увидела снисходительные улыбки. А она побежит. И понеслась к перекрестку.
Неторопливым шагом немцы шли туда же. Издали видели они, как проехала телега, груженная хворостом, видели и старика с бородой. Немцы миновали перекресток, пошли дальше. И когда они отдалились, Левенцов, Михась и Паша, укрывшиеся в придорожном кустарнике, быстро проскочили через грейдер и нырнули в лесок по другую его сторону.
Утром прибыли в лагерь.
20
Варвара, закутанная в платок, с лукошком в руках, шла в сарай. Видно, яйца собирать. Куры у нее в сарае. Кирилл и Якубовский следили за ней из чапыжника. Шла она неторопливо, словно и не за делом. Не оглянулась и на птичий зов. Возможно, не услышала. Кирилл еще раз приложил манок к губам. Женщина мельком и безразлично посмотрела на дорогу и пошла дальше, в сарай. Так же неторопливо возвращалась.
Потом у калитки показался Петро. Он бросил взгляд на чапыжник и зашагал к перелеску. Кирилл и Якубовский тоже повернули туда.
Сошлись в густняке.
— Что случилось? — недоумевал Кирилл. — Третий раз ходим на «почту» — и ничего. Ты молчишь, Иван молчит. Алесь приехал из города?
— Да. Вот дело какое… — трудно подыскивал Петро слова.
— Тянешь чего? Говори…
— Доброго мало, — потупился Петро.
— Говори же!..
На прошлой неделе, сообщил Алесь, в городе взорвали электростанцию, а позавчера три здания — на воздух взлетела куча гестаповцев. Такую сделали немцы резню! Сказали, что это начало. А теперь, сказали, за главных возьмутся — за партизан, значит. Всех, сказали, уничтожат. И войска в городе, сообщил Алесь, появились.
— Вот какое лихо…
Собираются обыскать весь район за Медвежьим урочищем. Не полезли бы и в Синь-озеры — Медвежье же близко, километров сорок. Правда, болота… А еще, сообщил Алесь, бомбы большие понавозили и складывают, Кирила, сказал, знает где…
Петро хмуро смотрел в землю.
— А народу губят, и подумать страшно. Прошлой ночью поселок тут спалили. А почему спалили? Близко двух мертвых немцев нашли. Пьяные, должно, были. Шут их знает, от чего померли. А поселок огнем пошел. Ай, звери. А еще хуторок такой есть, ну был такой хуторок, Ручьи. Один старик там, говорят, и остался. Совсем слепой, говорят. В огонь — и хуторок тот. И слепого. Ай, звери же!..