Птицы войны
Шрифт:
— Видите ли, группенфюрер… Ох, простите, я ошиблась, господин Шилле…
Мужчина обернулся. В его лице было что-то птичье — глубоко посаженные черные глаза, хищный нос, впалые щеки. Мезенцева невольно вспомнила прежнее время, когда этот человек внушал ей и всем окружающим животный страх.
— Мое имя Сайрус Крамп. Я коммивояжер из Луизианы. И я попрошу вас впредь не ошибаться…
«Нет уж, голубчик, прошло твое время командовать», — весело подумала Мезенцева и поднялась, взяла со столика восковую свечу.
— Что ж, мистер Крамп,
Она обошла затрапезного Николая и встала перед образом Всех Скорбящих Радость, который еще в гимназии развлекал ее во время долгих церковных служб: можно было разглядывать одеяния и лики, пересчитывать камни на короне Богородицы, представляя себя царицей, перед которой склоняются народы.
— Так что насчет денег?
В собор вошли зеваки, выползли откуда-то церковные старухи, приставленные соскребать воск с подсвечников.
— Вы получите свою цену.
Шилле бросил пару монет в ящик для пожертвований и, не оглядываясь, направился к выходу.
* * *
Для стран соцлагеря построена своя Олимпийская деревня — жилые корпуса, столовая, тренировочная база. Рядом роща с дорожками для бега, озеро, конный клуб. Финляндия лесная, хуторская, малолюдная. Но каждый встречный долгим взглядом провожает колонну автобусов с красными флагами на лобовых стеклах.
Спортсмены в дороге поют: всем известные мелодии из фильмов и народные — тут каждый старается себя показать. Украинские, грузинские, армянские, молдавские напевы веселят, очаровывают, радуют душу. Не обходится и без военных песен, и Нестеров сливает свой голос с общим хором, пусть не всегда впопад.
Дорога долгая, но нет усталости. Все охвачены бодрым волнением, ожиданием праздника, надеждой. На въезде в Олимпийскую деревню установлены флагштоки, красное знамя поднимается первым среди флагов других государств.
К автобусам советской сборной спешат журналисты. Камеры снимают выход тренеров и спортсменов. Нестеров думает, что в какой-то мере происходящее можно назвать новой встречей цивилизаций. Так дружина Олега прибывала в Константинополь; так Афанасий Никитин ходил за три моря. И куда веселей такой вот повод для встречи, чем разглядывать друг друга сквозь прицел.
— Товарищи, все вопросы на пресс-конференции! — отбивается от журналистов Аркадьев. — Спортсмены должны отдохнуть… Потом, товарищи, потом!
Переводчики повторяют его слова по-английски, по-фински. Но журналисты не отступают, тянут микрофоны, выкрикивают вопросы. Сверкают вспышки фотоаппаратов.
Нестеров, Саксонов, Булаков пристроились у задней двери выгружать из автобуса сумки и рюкзаки, заодно глазеют по сторонам, оценивают обстановку. И тут прямо к ним с другой стороны автобуса выскакивает девчонка в синих штанах, с короткой стрижкой. Симпатичная, с прямым изящным носиком, с рыжеватыми, коротко стрижеными волосами.
— Are you Russians?
Саксонов добродушно улыбнулся.
— Терве! — произнес заученное слово, показывает на магнитофон. — Шикарная машинка. Фантастик! Окей!
Но вместо улыбки лицо девчонки вдруг исказилось ненавистью — словно бес укусил.
— You, Russians! You kill people! My brother is dead! Monsters!!
«Вы, русские, убийцы! — про себя переводит Нестеров. — Чудовища! Убили моего брата!»
Кто, интересно, ее брат — какой-нибудь фашист, угодивший в мясорубку под Сталинградом или в Курляндском котле? Да нет, слишком живое в ней чувство, чтобы так переживать за события десятилетней давности. И совсем молодая, в сорок пятом ей было от силы четырнадцать. Губы прыгают, дрожит подбородок, вот-вот сорвется в рыдания. На шее карта с журналистской аккредитацией, а на карте — шведский флажок. Похоже, не зря Серов рассказал Алексею про воронов Одина.
Ребята застыли в замешательстве, не зная, как реагировать на такое явление, но тут подбежал другой журналист с фотокамерой, и Нестеров вспомнил дедовскую присказку: «Про волка речь, а он навстречь».
Саволайнен вытаращил глаза, будто увидел покойника. Алексей подмигнул незаметно — мол, шума не поднимай. Матиас взял за локоть рыжую девчонку, забормотал по-шведски, оттаскивая ее от автобуса. Она расплакалась, зашлась в истерике. Трудно таким живется, все близко к сердцу принимают. Ищут правды и справедливости, а не найдя, бросаются в крайности, ненавидят весь мир.
Тут как тут нарисовался инструктор Бовин.
— Что у вас происходит? Это провокация! Что она сказала?
Саксонов пожал плечами.
— Да я откуда знаю? Я по словарю всего три фразы выучил… А эта кинулась, как бешеная, «рашенс, рашенс»!
— Припадочная какая-то, — согласился Булаков.
Бовин, любитель раздавать приказы, навел строгача:
— Все, быстро в корпус, и по номерам! Видите, что здесь творится? Больше никаких контактов с иностранцами! По территории ходим в сопровождении!
Нагрузив на спины несколько сумок, Саксонов и Нестеров двинулись к жилым корпусам.
— Ты-то понял, что она сказала? — глянул на Алексея Саксонов.
— Мол, мы все убийцы… Убили ее брата.
— Это что, про войну?
Нестеров пожал плечами:
— А здесь все время будет про войну.
* * *
В своей квартире, в небольшой кладовке рядом с ванной, Саволайнен обустроил фотомастерскую. Проявка фотографий — почти священнодействие. Ты колдуешь с пленкой в полутьме, в тусклом красном свете, вдыхая химический запах реактивов. Придвигаешь увеличитель, колышется в кювете вода. И вот на белом листе проявляется изображение — дом, дерево или лицо человека.