Публичные фигуры. Изобретение знаменитости (1750–1850)
Шрифт:
Но специфика современного общества состоит в том, что мы имеем и третью форму признания: знаменитость. На первый взгляд этот термин равнозначен понятию «широкой» репутации. Знаменитый человек известен не только своей семье, коллегам, соседям, представителям своего класса, клиентам, но также огромному количеству людей, с которыми у него нет никаких прямых контактов, которые никогда с ним лично не встречались и никогда не встретятся, но которые не раз видели его публичный образ, то есть совокупность слов и изображений, связанных с его именем [8] . Иначе говоря, знаменитая личность знакома тем, у кого нет ни малейших причин иметь о ней какое-либо мнение, кто прямо никак не заинтересован в вынесении собственных суждений о ее личных качествах и профессиональных навыках. Знаменитость певца начинается тогда, когда его имя и лицо становятся известны людям, не слушающим его песен; знаменитость футболиста – когда его узнают люди, никогда не смотревшие футбольных матчей с его участием. Знаменитый человек должен – в рамках своего статуса – иметь дело не с коллегами, поклонниками, клиентами, соседями, а с публикой.
8
О понятии «образ» (figure), рассматриваемый как совокупность признаков, определяющих социальный облик индивида, – не
Приближает ли знаменитость (известность в широких кругах) к славе? Может быть, она – лишь этап на пути к более высокой ступени, промежуточная стадия между репутацией (локальное явление) и славой (универсальное явление). Данная гипотеза предполагает наличие так называемых «кругов признания»: так, в области культуры успех начинается с признания коллег по цеху, которое распространяется на поклонников и критиков, а потом – на широкую публику [9] . Недостаток этой модели в том, что она недооценивает серьезность различий между репутацией, славой и известностью. Слава обычно бывает посмертной (даже если ее ищут при жизни), она создается потомками; знаменитость же можно обрести, только если творец и публика сосуществуют в одну эпоху. Знаменитость не коммеморативна, она вторит быстрому ритму современной жизни. Если слава обозначает единодушное признание всем обществом исключительных заслуг некоего индивида – героя, воплощавшего при жизни определенные интеллектуальные, физические или моральные достоинства, то в основе знаменитости лежит другой принцип: любопытство, которое вызывает у современников та или иная яркая личность. Это любопытство не всегда восхищенное и редко единодушное: есть знаменитые преступники, есть знаменитости скандальные и сомнительные.
9
Bowness A. The conditions of success: How the modern artist rises to fame. London, 1989; Pizzorno A. Il velo della diversit`a: Studi su razionalit`a e riconoscimento. Milano, 2007. См. обзор современных подходов к репутации как к социальному факту в: La r'eputation / Origgi G. (dir.) // Communications. 2013. Vol. 93. № 2.
С другой стороны, знаменитость, несмотря на внешние признаки, ни в коей мере не тождественна «широкой» репутации. Увеличивая до предела «круги признания», рекламные механизмы создают особую, специфическую реальность. Знаменитость сразу же перестает подчиняться критериям, определяющим репутацию. Когда писатель, актер или преступник становятся знаменитыми, интерес публики к ним измеряется иными критериями, нежели те, по каким оценивается их профессиональная деятельность. Они становятся публичными фигурами; отныне о них судят не только по их профессиональным качествам, но и по умению пробуждать и удерживать интерес публики. Так объясняется удивительная способность культуры знаменитости уравнивать людей, представляющих самые разные сферы деятельности. К актерам и политикам, писателям и героям светской хроники в период их известности (иногда довольно краткий) относятся одинаково, как к звездам медиашоу.
Теперь о втором признаке, отличающем знаменитость от репутации: любопытство, проявляемое к знаменитым людям, особенно сильно сказывается на их частной жизни, превращающейся в объект коллективного внимания. Выход признания за пределы ближнего круга – коллег и родственников – рождает среди публики не легкий, сдержанный, отстраненный интерес, как можно было бы ожидать, но сильнейшую эмоциональную привязанность, воплощением которой служит фигура фаната. Эта привязанность неотделима от личной, сокровенной связи с кумиром, хотя чаще всего речь идет об отношениях заочных, воображаемых и односторонних. Разница между знаменитостью и репутацией, знаменитостью и славой не только количественная; о ней невозможно судить по числу людей, знающих то или иное лицо.
Впрочем, было бы нелепо утверждать, что барьеры между репутацией, знаменитостью и славой полностью непроницаемы. Важнее обозначить круг вопросов, встающих перед исследователем: почему некоторые люди, которыми могут быть не только актеры, писатели и политики, но также «знаменитости дня», случайные герои хроники, вызывают такой интерес, не всегда зависящий от их заслуг и вообще от их действий? Как этот интерес меняет формы признания, существующие в различных специфических сферах, например в мире культуры или в области политики? Почему к знаменитости всегда относились с таким подозрением и недоверием, включая тех, кто отчаянно ее жаждал? Любое исследование относительно знаменитости должно начинаться с вопроса: какова природа интереса, заставляющего нас следить за жизнью кучки наших современников, с которыми мы никогда не встречались лично?
Чтобы на него ответить, нам нужно отследить первые проявления подобного интереса. Знаменитость как феномен возникла в XVIII веке, в ходе глубокой трансформации публичного пространства и первых попыток коммерциализации развлечений. С тех пор культура знаменитости прошла долгий путь развития, соразмерный расширению медиасферы. Но основные механизмы, характеризующие эту культуру, вполне опознаваемы уже в конце XVIII века. Некоторые авторы того времени в точности описали такие механизмы, стремясь понять, что представляет собой новый социальный персонаж – знаменитая личность, – который, как они видели, несводим ни к чему им известному: ни к герою, чей образ переживал возрождение под видом «великого мужа» и «гения», ни к «честному человеку», обладателю безупречной репутации, ни к художнику, признанному в своем кругу. Таким образом, развитие специфических механизмов знаменитости сопровождается топикой знаменитости. Этим термином я обозначаю совокупность суждений, анекдотов и рассказов, которые, не претендуя на последовательный анализ, свидетельствуют о коллективном усилии по осмыслению нового феномена и сообщают нам о нарративных и лингвистических средствах, с помощью которых люди пытались сориентироваться среди непривычных им явлений социального мира. В XVIII веке появляется само слово «знаменитость» в его современном значении, но дело этим не ограничивается: описываемые им реалии вызывают к жизни целый поток различных толкований, призванных описать эти реалии и подыскать им какое-то объяснение.
Изучение феномена знаменитости в момент его рождения (если можно так выразиться), когда такие его атрибуты, как глянцевые журналы, телевизионные реалити-шоу, фан-клубы и так далее, еще не укоренились в общем комплексе культурных институтов, позволяет яснее увидеть присущие ему противоречия. Выступая символом социального успеха, маня благами, ассоциирующимися со статусом звезды, знаменитость никогда не была по-настоящему легитимной. Всегда считавшаяся чем-то эфемерным, поверхностным, даже неподобающим, она служила объектом вечных нападок и насмешек. Не связан ли парадокс знаменитости, к которой стремятся, видя в ней своеобразную форму социального престижа, и в то же время клеймят, называя фантомом, порождением СМИ, с неоднозначностью того места, какое занимает в демократических обществах коллективное
Но и сам образ публичного пространства, сложившийся в эпоху Просвещения, трансформировался под воздействием знаменитости. Со времени выхода трудов Юргена Хабермаса публичное пространство воспринимается как площадка для критических, рациональных дискуссий, где частные лица осуществляют публичное использование разума. Для Хабермаса публичное пространство – пространство буржуазного, просвещенного, либерального типа – образуется в XVIII веке на обломках публичного пространства «представительского» типа, где место каждого человека определял его социальный статус и где политическая коммуникация осуществлялась только сверху вниз: от короля к подданным. Однако, по его мнению, это «критическое» публичное пространство, отождествляемое с наследием просветителей, в XIX веке вступило в стадию кризиса, а в XX, под воздействием массмедиа и вследствие коммерциализации общества, окончательно исчезло, уступив место такому типу публичного пространства, где доминировали политическая пропаганда, индустрия культуры и рынок. Теперь «публичное» мнение – не суд народа, носителя идеала свободы, а пассивное орудие манипуляций. Полностью извращен сам принцип публичности. Он больше не соответствует своему назначению – выносить тайные деяния власти на общий суд; он стал синонимом рекламы, фабрикой по «обработке» умов ради продвижения определенных товаров и определенных политиков [10] . Многочисленные авторы, даже если они не со всем согласны в этой гипотезе, разделяют идею о безвозвратно ушедшем «золотом веке» публичного пространства. Конечно, данная идея ложится в общую струю рассуждений о суетности и ничтожности нашего века, где господствуют шоу-бизнес и рынок, промывание мозгов избирателям и поставленное на поток производство звезд-однодневок. Здесь противопоставление того вида публичности, который рассматривается как возможность критического использования разума, другому – считающемуся средством медийных и коммерческих манипуляций, – не исторично, а нормативно. Политический идеал (публичное обсуждение вопросов) проецируется на эпоху Просвещения, для того чтобы легче было критиковать в нашем современном мире все, что этому идеалу не соответствует [11] . Тем самым необоснованно идеализируется восемнадцатое столетие, но главное, создается препятствие для понимания того, что представляет собой публика.
10
Habermas J. L’Espace public: Arch'eologie de la publicit'e comme dimension constitutive de la soci'et'e bourgeoise. Paris, 1992.
11
Полемическая заостренность работы Хабермаса, который идеализирует восемнадцатый век, чтобы показать неудовлетворительное состояние современных (начала 1960-х) обществ в экономическом и особенно политическом плане, очевидна в последней части книги, где дана крайне негативная оценка нынешнего западного общества и его соответствия демократическому идеалу. Теоретические и исторические аспекты книги Хабермаса рассматриваются у С. Хабера: Haber S. Pour historiciser L’Espace public de Habermas // L’Espace public au Moyen ^Age, d'ebats autour de J"urgen Habermas. Paris, 2011. P. 25–41. В том же сборнике Стефан Ван Дамм (Farewell Habermas? Deux d'ecennies d’'etudes sur l’espace public. P. 43–61) отмечает возросшее в последние двадцать лет значение концепции публичного пространства в трудах специалистов по XVIII в.
Зато изучение механизмов знаменитости обнаруживает, что публика – не только «инстанция», выносящая суждения о литературе, живописи и политике; скорее, это собрание анонимных читателей, объединенных тем, что они читают одни и те же книги, а с XVIII века – одни и те же газеты. Публику образует не обмен рациональными аргументами, а общее любопытство к чему-то и общая вера во что-то, интерес к одним и тем же вещам в один и тот же момент и осознание синхронности проявления этого интереса. Отсюда двойственность публики, интересующейся частной жизнью звезд не меньше, чем дебатами политиков, и редко оправдывающей ожидания политических философов и моралистов. Большинство авторов, на которых мы будем ссылаться, в этом убеждать не надо. Пусть успех Хабермаса, переосмыслившего Кантово определение публики, не заслоняет от нас одного важного обстоятельства: за прошедшие два столетия увидело свет немало других толкований понятия «публика», лучше учитывающих его амбивалентность. Со второй половины XVIII века вопрос о публике всегда считался неразрывно связанным с проблемой общественного мнения. Таким образом, вопрос о публике неотделим от теории коммуникации – в том виде, как ее понимал живший через столетие после Иммануила Канта социолог Габриэль Тард, теоретик социальной имитации. Согласно ему, только «ощущение актуальности» – осознание факта, что тебе интересно то же, что и твоим современникам, – и получаемое от этого удовлетворение составляют единство и силу публики, которая определяется автором как «разрозненная группа людей, отделенных друг от друга физически и объединяемых только ментально» [12] . Это единение, осуществляющееся прежде всего через чтение периодической печати, а также через механизмы моды и через литературный успех, основано на эффекте коллективной имитации: отдельные личности влияют друг на друга на расстоянии благодаря присутствующему у них сознанию, что они составляют публику, то есть интересуются одними и теми же вещами в один и тот же момент.
12
Tarde G. L’Opinion et la Foule. Paris, 1989. P. 33.
Очевидно, что публичности – если понимать под этим словом процесс постоянного воспроизводства публики с помощью распространения дискурсов и зрительных образов через прессу и другие медиа – изначально присуща амбивалентность. На первый взгляд публичность демократична, ибо противопоставляет себя закрытости, монопольному владению информацией узким кругом лиц, и благоприятствует более широкому и эгалитарному распространению политических идей и произведений культуры. Но в глазах элит она нередко выступает символом вульгарности, ибо ставит под сомнение их стратегию подчеркивания своего культурного превосходства и претензии на исключительную компетентность в делах политики. Публичность подразумевает спорадические и иногда мимолетные коллективные увлечения, кажущиеся иррациональными (вспомним успех бестселлеров, популярность, измеряемую опросами общественного мнения и ими же создаваемую, культ знаменитостей), тогда как на деле они – часть того самого механизма имитации, коллективного самовнушения, который лежит в основе понятия «публика». Публика не просто инстанция, рождающая дискурс, она пронизана эмоциями. Точно так же и публичность – это разом и условие коллективных усилий критики, и орудие рыночного капитализма, и движущая сила массовой культуры. Такая многоуровневая концепция, представляющая альтернативу рационалистической формуле Хабермаса, не дает скатиться к разговорам о потерянном «золотом веке», любимом приеме недалеких критиков; она, напротив, показывает амбивалентную природу публичности.