Пуля в глазу
Шрифт:
Я быстро и коротко ответил на звонок. Последовало лишь сухое «ожидайте спасателей через десять минут…».
Что случилось бы зайди я позже? Или не зайди я сегодня к ней вообще? Что мне сказать спасателям? Почему Трисс сделала это? Верёвка. Она прилипла к моим вспотевшим рукам. Я долго осматривался из стороны в сторону, думая, куда её деть. Опомнившись я скинул её в мусорку. Электрический чайник прерывал все мысли своим кипением. Кажется, это я поставил его? Тогда почему я этого не помню?
Сквозь звуки кипящей воды я услышал скрип половиц. В гостиной началось движение. Выглянув через низенькую арку я увидел свою подругу, бродящую из угла в угол.
— Трисс? Ты что-то ищешь?
Она пискнула и не отводя от меня взгляда аккуратно опустилась
— Ничего… Ничего…
Я подошёл к ней и взял за руки, медленно оттягивая к дивану.
— Скажи мне, что произошло?
Её тело, обычно занимавшее собою все внимание, сейчас стало совсем маленьким и беззащитным, как у ребёнка, она жалась вбок, пытаясь провалиться в подушки дивана. Но она до сих пор она не смотрела в мои глаза. Должно быть ей было стыдно, она так и не была прикрыта ничем кроме полотенца, что я выхватил по дороге к ней…
Она закусила ноготь, энергично покусывая его. Задумывалась она явно не о том, о чем я её спросил. Ещё девять минут мне нужно о чем-то с ней говорить. Я не вынесу сидеть в тишине, да никто бы не смог этого вынести! Будто услышав мои мысли Трисс уставилась прямо на меня. Она не моргала и перестала прикусывать ноготь, так, будто что-то вспомнила.
— Когда моё тело окончательно очистилось я поняла, что больше ничего не осталось. Я стала всем вокруг, мои мысли стали единым целым с этой квартирой, с этой комнатой, с этим городом. Каждый день мне снился один и тот же сон. Я видела город, красочный и яркий город. Жаркий и людный центр, холодный и неприветливый наш с тобой район, Дал. И каждый человек, я видела каждого, кто был дома, кто выгуливал собаку, кто напивался до потери пульса, кто ширялся в туалетах, кто занимался любовью за закрытыми шторами и ебался в вагонах метро, Дал. Я видела всё и всех. Сначала я их ненавидела, каждого. Они каждый день имели столько возможностей, столько целей, убеждений и тратили свою жизнь. Но это ведь не трата, это ведь наслаждение. Те, кто строят карьеру тратят жизнь так же пусто, как и те, кто находятся в трипе дни и ночи напролёт. Я нашла столько интересных людей. Они все, я следила за ними, пока могла и придумывала им свою личную жизнь. В итоге я смогла единиться с ними. Со всеми. Я чувствовала, как стала сердцем города, их прокуренными лёгкими, их просаженной печенью. Я и стала городом. Но я хотела большего. Мне было просто необходимо выйти отсюда, город, которым я стала был лишь малой долей всего мира. Даже наша страна. Мне хотелось посмотреть всё, до чего можно дотянуться огромными всепространственными руками. Но тело. Оно мешает мне, я чувствую, как меня тяготят мои ноги, я чувствую, как моя плоть меня держит на костях и мне от этого мерзко. Пустая, пустая оболочка. И если я избавлюсь от него, отравлю его, убью его я смогу жить дальше. Я смогу жить так, как всегда этого хотела. Но что я могла бы сделать? Заморить себя голодом, да и только, но я не видела снов, когда отключалась в голодных обмороков, мне приходилось есть. Я почти не могла двигаться, но вставала каждый раз, когда ты приходил, чтобы заварить чаю, чтобы услышать о том, что мои действия это не мои галлюцинации, а написанная мною для других жизнь наконец сбылась. Но ты жил в отдельном, своём мире. Что сделала с тобой война, Дал? Что она сделала со всеми нами? Я видела калек, что отправили домой и они должны были вернуться и радоваться своей семье, жить на пособия и пенсию, но от них избавились как от игрушек, как от использованных презервативов в огромной пропагандистской оргии, а остальные лишь игнорировали их существование, наше существование. Почему никто до сих пор не подумал о них? Почему никто не подумал о нас, Дал? Почему все, кто есть у поломанных людей это лишь они сами? У тебя осталась твоя сестра, которая хоть не надолго, но приехала к тебе, видишь, у тебя осталась родня, не важно, что случилось с остальными. Но я совсем одна, мой муж оставил меня, оставил меня, как того самого ребёнка, родителей которых отправили на войну и со мной остался только ты, такой же ребёнок. Ты ведь тоже совсем один, нас просто
Она всё говорила и говорила. Шли минуты, три, пять. Оставалось всего две минуты до стука в дверь, но она продолжала рассуждать о чем-то внеземном. Разве покинув тело она смогла бы обнять землю, как она того хочет? Мне кажется ей не нужно так много. Может ей просто нужно, чтобы обняли её.
Спасатели забрали из моих рук её тело. Почти полностью без сознания. Задавали мне много вопросов, о том, кто я и что делаю у неё, есть ли у неё кто-то близкий. И я не знал, что должен был им отвечать. Мне дали номер врача, сказали позвонить через пару дней. Почему так долго? Она же не в коме, она уже завтра могла бы поговорить со мной.
* * *
Возвращаясь домой я уже не знал, чего ждать. Всё время меня преследовал шум.
Один и тот же надоедливый шум. Будто бурление воды по трубам, будто шум завывающего ветра и артиллерийского оружия. Шуршащий мусор под ногами становился похож на горящий запал. Пахнет порохом.
Дверь в подъезд. Шум сигналок скорой помощи. Абсолютная тишина в квартире. Примуса нигде не было, абсолютно нигде. На кухне стояла использованная не помытая посуда, холодная еда со вчера. В ванной было пусто, валялись грязные вещи. В гостиной работал телевизор на полной громкости. Значился номер канала «1135»… Сколько же время он провел перед телевизором? Книги были скинуты с полок и перевёрнуты.
Поднимая книги с пола я вспомнил разбитую палатку. Две тележки с книгами, маленькие ящички и два рюкзака, забитые макулатурой… Кто-то забирал их с собой, привозил литературу из других подразделений. Но тогда всё было убито. Был убил Лермонтов, «Солярис» Лема, Олкотт, обе сестры, был порван в клочья Ремарк и раздроблен «Морфий» Булгакова.
Я нашел его в шкафу. Он забился куда-то между одеялами и одеждой, и плакал.
"Ну-ну…" Испуганно причитал я, протягивая руки к мальчику, медленно вынимая его из под завала. Он бросился мне в руки. Конечно слезы не текли, но по нему было видно, как он напуган. Я обнял мальчика и посадил на диван, а сам так и остался на коленях сидеть на полу, обнимая его.
— Что такое? Что произошло?
Мальчик отдышался и успокоился.
— Я понял. Что будет дальше.
— Что будет дальше? — я непомерно удивился. — и что же ты понял?
— Я… Отключусь.
— Что?
— Без памяти носитель будет безфункциональным. Зачем тебе пустая оболочка, не помнящая, что она делала секунду назад? Программа просто отключится, когда блок совсем израсходуется. И я вместе с ним.
Он продолжал вибрировать, звук был, будто у нагревшегося процессора. Его и без того наполовину мертвые глаза совсем перестали двигаться, всё в нем перестало отражать жизнь. Я растирал его ладони, стараясь вновь пробудить в нем ту жизнь, что обычно он привносил в эту комнату.
— Нет, подожди, есть и другие выходы. Конечно же ты не отключишься. — я отстранился от него, все ещё держа робота за плечи — мы найдем выход.
— Какой?
Мне самому было интересно.
— Ну мы можем заменить модуль, перекачав туда ещё имеющиеся файлы, те, что не успели стереться…
Он помотал головой.
— Нет такого модуля. Он был единственный. Только для меня.
— Хорошо, тогда… Давай мы попробуем заменить его?
— Часто ты андройдов встречаешь?! — мальчик почти исходил на крик.
Я опустил руки на его ладони, спокойно поглаживая их.
— Есть люди, которые мыслят в технологиях. Может они могли бы что-нибудь придумать…
Мальчику стало совсем плохо. Он резко забил ногами и вжался в спинку дивана, а его тело было раскалено. Замерев он просто гудел всё громче и громче. Я отдернул руку от него, настолько горячим были его руки. Он заметил это и поднял взгляд на меня. Дотронулся до свои рук, ног, заметил поднимающийся от него пар.
— Мне нужно остыть?
Я легко кивнул.