Пущенные по миру
Шрифт:
Ещё было издали видно, как на бывшем просторном глотовском подворье толпились односельчане не из самых бедных крестьян, которые тоже уже решили свои судьбы, и это их единило в общем горе…
– Федь, чего две коровы привёл? – смеясь спросил Макаров.
– А сколько надо, они у меня перед тобой все как есть! – нервозно отчеканил тот. Кто-то стал быстро отвязывать с них веревки, а потом загнали в баз, где сгрудившись стояли около двух десятков коров и дико ревели, не понимая, что с ними будут делать дальше в такую голодную пору,
– Зябликов, у тебя, кажись, две коровы? – спросил несколько озадаченно Наметов.
– У меня? – растерянно переспросил Фёдор. – Да, а сколько ты думал, с десяток имею? – обронил он с обидой.
– Не обманывает? – спросил недоверчиво Снегов, придирчиво всматриваясь в мужика.
– Да нет, у него правда две! – сказал кто-то из стоявших тут же от нечего делать мужиков. И Наметов тоже подтвердил.
Фёдор оглядел начальство, сидевшее за столом под дорогой скатертью, сердито заговорил:
– Я лгать не умею. Сходите проверьте, сарай пуст, а коли потребуете лошадь – хоть сейчас же приведу!
– Хорошо, верим, тогда одну бурёнку уведи домой, а лошадь живо гони, – отчеканил Снегов после того, как ему что-то нашептал Наметов. Однако Фёдор не расслышал, во дворе стоял несмолкаемый людской гомон и надрывное коровье мычание.
– Уводи, уводи, одну буренку оставляем, едоков-детей у тебя много, – пояснил Наметов, – и Фёдор выразил на лице неподдельное удивление, что не мог взять в толк: шутят ли над ним или говорят на полном серьёзе? И он, как во сне, взял корову за рога, набросил верёвку и повёл кормилицу домой, вторая, увидев это, долго протяжно мычала. Но Фёдор старался не слушать, что ему удавалось с чрезвычайным трудом.
…Екатерина плакала в закутке под вешалкой, около неё тёрлась дочь Нина и норовила погладить по голове, пожалеть мамку. Екатерина услышала знакомые, пришаркивающие шаги Фёдора, стала быстро вытирать слёзы, при муже она никогда не плакала, который (она знала) слёз не терпел. Однако красные глаза всё равно выдавали. Он коротко взглянул на жену, как-то нетерпеливо погладил по головке дочь и отвернулся от неё, без труда поняв, что сейчас Екатерина избегала встретиться с ним взглядом. И он тоже, чтобы её не смущать, спокойно проговорил:
– Привёл, Катя, – в голосе слышалась скрытая радость, что ее несколько удивило.
– Кого привёл-то? – отозвалась робко жена, и у нее шевельнулось сомнение: неужто забраковали коров и потребовали других, каких у них нет. А тем временем дочь выскочила из передней в горницу, в сени и на двор.
– Одну корову велели детям оставить, – мягким тоном пояснил муж.
– А ведь я тебе то же самое говорила, мы не хуже других, – вспомнила Екатерина, как рассказывала мужу, что в её родной деревне забирали по две коровы только у тех, кто держал три, отсюда следовало, что им надлежало сдать в колхоз лишь одну. И она живо представила, как там подняли мужа
– Мамка, коровка на дворе! – вбежала Нина, крича звонко на всю избу, отчего даже на печи вздрогнула, заворочалась, подняла от подушки голову Ефросинья.
– Тише, тише, стрекоза, – зашикал в досаде на дочку Фёдор оттого, что своим криком она потревожила больную бабушку. И потом полушепотом снова заговорил: – У нас другого выхода нет, народная власть служит в общих интересах.
– Да, это видно; как нам теперь жить без лошади? Хотя бы от налога освободили, да разве дождёшься, – произнесла с внутренней болью жена, охваченная неразрешимыми сомнениями.
– Никуда не денешься, на первых порах придётся нелегко, – согласился Фёдор. – Будем считать, не на худое дело отдаём, а всем на благо. Для своей нужды мы можем попросить в колхозе, – успокаивая жену, прибавил он.
– Не говори мне так, все будем делать по-другому, где тогда хлеб брать. Ты в колхозе работать не будешь, а мне одной разве легко четверых деток обработать, когда ещё меньший не ходит? – и показала себе через плечо в другую горницу, где находились дети под присмотром дочери. – Разве проживём одним твоим пайком? – сокрушенно заключила она.
– Нy, довольно, Катя, довольно, расходилась! – прикрикнул муж, а потом заговорил чуть тише: – Сперва придётся туго, это я сам знаю, а как жизнь в колхозе малость войдёт в свою колею, так и полегчает. Ничего, как-нибудь проживём. При старом строе по-всякому жили, а сейчас советская власть, в беде не оставит, – говорил это Фёдор, а самого брали тоже жуткие сомнения. И впрямь, как же они станут жить без надела, ведь после вековечной нужды годы единоличной жизни принесли им невиданное облегчение. И были уже на подъёме.
С печи донёсся сонный старческий голос Ефросиньи. Она, разбуженная внучкой, лёжа там с открытыми глазами, обращенными к тесовому некрашеному потолку, прислушивалась к тихому разговору сына и невестки. Но мало что из него уяснив для себя, она спросила скрипнувшим голосом:
– И што жа, обеих коров сдал?
– Не волнуйся, матушка, одну велели себе оставить, – спокойно объяснил он матери.
– А коня? – приподнялась Ефросинья, напрягая слух, глядя потемневшими глазами на сморщенном лице.
– Вот сейчас надо вести, – нервно ответил сын, что мать ему напоминает, лезет со своей не нужной ему жалостью. – Да ты бы лучше лежала и не встревала, грейся себе! Тут самим несладко, – и действительно, жуткими клещами тоска сдавила ему сердце.
– Федя, ты на меня, старую, не кричи! – обиделась Ефросинья и снова легла глазами к потолку.
– Наверно, хлеб тоже затребуют? – спросила Екатерина, как будто чего-то неожиданно испугавшись.
– Назавтра назначили собрание, ты пойди обязательно, а то мне надо в дежурство – всё не послушаю…