Пушкин в Москве
Шрифт:
глаза его напряглись и впились в царя. А вот, наконец, и подобие почтительной улыбки!
— Ваше величество, — слегка запнувшись, ответил поэт по-французски, быстро
соображая как поступать дальше, — я давно ничего не пишу противного правительству, а
после «Кинжала» и вообще ничего не писал.
Николай мысленно усмехнулся: только что созданное жандармское отделение
известило его о первом доносе касательно сочинителя Александра Пушкина, стихи
Молчанова. Собственно, не будь этого доноса, сидел бы сочинитель в своём
Михайловском и ждал с моря погоды. Но пока царь вёл разговор вокруг да около.
— Вы были дружны со многими из тех, которые... в Сибири? — Николай с
охотничьим азартом повёл игру, лицом же выражая сочувствие.
— Правда, государь, я многих из них любил и уважал, и продолжаю питать к ним те
же чувства! — честно ответил Пушкин, надеясь на то, что царь такую прямоту примет за
наивность. Теперь он уже смекнул, что здесь надо искать простачка, которым можно
вертеть, как заблагорассудится. Тогда, быть может, пронесёт.
— Как! — наигранно негодуя, повысил голос Николай. — И ты враг своего
государства? Ты, которого Россия вырастила и покрыла славой? Пушкин, Пушкин!.. Это
нехорошо! Так быть не должно!
Пушкин молчал.
— Можно любить такого негодяя, как Кюхельбеккер? — продолжал прощупывать
царь.
Ответ на иезуитский вопрос многого стоил Пушкину. Ясно: царь ждал предательства,
— предай и будешь прощён. Это светилось в государевом взоре. Хотя, ответив как угодно
тому, можно ещё и попытаться выгородить несчастного Вильгельма.
— Мы, знавшие его, всегда считали за сумасшедшего, и теперь нас может удивлять
только одно, что и его с другими, сознательно действовавшими и умными людьми, сослали в Сибирь! — с притворной иронией и, как бы соглашаясь с царём, ответил
Пушкин, по существу же возражая против ссылки Кюхли. Но внимание Николая
зацепилось лишь за слово «сумасшедший» и он радостно засмеялся, не вдаваясь в
тонкости фразы. Пушкин невольно навеял ему такую идею, развитие которой сулило
колоссальные перспективы дальнейшему судопроизводству монархии, — объявлять
пошедших против воли государства, против него, помазанника божьего, сумасшедшими!
Да, именно этих мудрствующих защитников Отечества и — дураками! Как славно! Вот
что значит беседа с гением!
Позже он скажет одному из придворных, что беседовал с умнейшим человеком
России.
Возликовавший Николай ласково, почти нежно, сказал:
—
моего покойного брата?
— Мне трудно было его любить, ваше величество.
— Понятно. Он отослал тебя в ссылку. Но согласись, что это была мягкая мера?
Пушкин быстро ответил:
— Да, я с этим согласен.
— Вот и выходит, что ты был к нему несправедлив.
Пушкин вздохнул, продолжая игру. Николай испытующе глядел на него, молчание
государя показалось поэту чрезвычайно длительным.
— Но и я скажу, — с притворной строгостью продолжил Николай, — ты моему брату
неприлично дерзил.
«По молодости лет», — мелькнуло в голове Пушкина, но вслух кратко произнёс:
— Да, я дерзил.
— И признаёшь ли теперь, что было это неприлично?
Свободу подносили на блюде. Казалось, протяни руку — и она твоя. Неожиданно для
себя Пушкин ответил:
— В борьбе неприличия нет.
И сейчас же в голове, как сорванный осенним ветром листок, пронеслось: «Ну вот. Всё
и погибло. Сибирь».
Николай же, поняв, что перегибает палку, театрально отступил назад:
— Итак, ты полагаешь, я вижу, что и стихи есть борьба?
Тень Рылеева, казалось, сейчас витала между ними.
В это время по неизвестной причине хрустальные подвески люстры, висевшей над
ними, издали слабый, мелодичный звон.
Николай суеверно поёжился.
— Как бы то ни было, — царь улыбнулся, — ты смелый человек, Пушкин. Ты меня, может быть, ненавидишь за то, что я раздавил ту партию, к которой ты принадлежал, но
верь мне, я также люблю Россию, я не враг русскому народу, я ему желаю свободы, но
ему надо сперва укрепиться.
Пушкин изумлённо повёл головой и подумал: «Вот бестия!»
Царь же, считая, что перешагнувшему известную черту, назад ходу нет, сейчас, как бы, утешал заблудшую душу поэта в её грехе. Теперь, какую бы дерзость Пушкин ни сказал, она была бы прощена.
— Скажи мне, что бы ты сделал, если бы четырнадцатого декабря был в Петербурге?