Пушкин в Москве
Шрифт:
Да правлю я во славе свой народ,
Да буду благ и праведен, как ты.
От вас я жду содействия, бояре.
Служите мне, как вы ему служили,
Когда труды я ваши разделял,
Не избранный ещё народной волей...
От «Годунова» Пушкин перешёл к «Моцарту и Сальери». Слушали с замиранием, шумно дыша на самых драматических местах.
Наконец поэт устал, присел в мягкое кресло, бросив веером на стол пачку рукописей.
Тут же их подхватили любопытные пальцы
Дмитрий задержался на отрывке из «Фауста», и, перечитав раза два, благоговейно
положил листы перед Пушкиным.
— Нам, россиянам, нужен новый журнал, содержательный и весьма! — сказал
Пушкин, говоря со всей силой убеждения. — Литературный журнал. Альманах не надо
издавать.
XV.
Разговоры и пересуды о неожиданном возвращении Пушкина из ссылки велись теперь
почти во всех петербургских гостинных и салонах.
Сошедшись в разговоре, славянофил Алексей Степанович Хомяков и поэт Пётр
Андреевич Вяземский также не преминули свести беседу на эту же тему.
Вяземский был по-необычному возбуждён, — самые седые волосы на его голове, торчавшие в разные стороны, напоминали собою упрямую и бушующую толпу на
площади. Он был возмущён до крайности:
— Пушкин... наш Пушкин — хвалу царю! Что он, забыл о декабристах? Поэт?
У Хомякова также глубокое волнение его выражалось совсем по-иному. В нём
хмурилось всё, начиная с широкого лба, крутого затылка, могучих медвежьих плечей. Он
как бы втягивался в напоминавшую лесную берлогу свою широкую вытянутую спину.
Голос его, и без того довольно глухой, переходил в настоящее ворчанье.
— Поэт не может лгать! Он понимает больше нас с вами, он объемлет
проницательным взором подлинную связь вещей и противоречия вяжет в единый узел.
Вяземский зло огрызнулся:
— Если поэт не может лгать, то в прозе вы можете плести всё, что вам вздумается...
Что же именно?
— А великую ерунду, Алексей Степанович, вот что!
Наступила краткая тишина, подобная той, как бывает меж двумя раскатами грома. Но
Хомяков был человеком особенным, внутреннего поведения которого порою нельзя было
угадать. Но этот «перелом погоды» не прошёл незамеченным. Вера Фёдоровна, оставив
своё вышивание, поглядела в сторону спорщиков и удивилась, как если бы увидела вместо
тучи кусочек синего неба: это был взгляд Алексея Степановича. Да и спина его как бы
выпрямилась, и весь он помолодел.
— Вот что! —
это бывает? Когда предмет обширен и многообразен, когда человек отмечен божьим
перстом.
Вяземский хотел, было, криво улыбнуться, но остановился на полуулыбке.
— Ты не сердись, — ещё мягче сказал Хомяков, — но я думаю так, потому что
занимаюсь всемирной историей.
Голос Хомякова снова стал важным, как если бы он вступил на университетскую
кафедру. Это уже было менее интересно. Но весь разговор между мужем и Хомяковым
Вера Фёдоровна запомнила от начала и до конца. Она нашла случай передать его после
Пушкину. Он слушал её, против обыкновения, очень серьёзно и, сказав всего несколько
общих фраз, склонился к руке её и вышел, ничего не сказав о причине ухода.
А причина была — его томили стихи: «Нет, я не льстец...»
Спорить с друзьями и говорить им правду — для этого требовалось едва ли не
большее мужество, чем для стихов, направленных против царя.
А Хомяков в эту ночь долго не мог заснуть. Книги со стен дышали сжатым дыханием, пламя от лампадки скакало по потолку, как отдалённая зарница битв и сражений на
страницах всемирной истории. Но вот он освободил руку из-под простыни и провёл ей по
голове, согретой подушкою. Ни бумаги, ни карандаша рядом не было, и он просто вслух
прошептал:
Отмечен богом меж людей —
Единый, многоликий —
Великий в сложности своей.
И в простоте великий!
Это было сказано очень по-старомодному, но это было то, что он сейчас подумал о
Пушкине. Это была правда о нём.
А утром, проснувшись, Алексей Степанович Хомяков об этом своём поэтическом
облачке совершенно забыл.
XVI.
Встреча с царём, освобождение из михайловской ссылки, суета коронации, весёлые
свидания с друзьями, вызов на дуэль Толстого-Американца, чтения своего «Бориса», знакомство с Мицкевичем, милые вечера у Ушаковых и, наконец, страстное увлечение
Софьею Пушкиной, однофамилицей и отдалённой «кузиною», — всё это кружило поэта, как в водовороте. После двух лет, проведённых в тихом Михайловском, где он работал и
сосредоточенно размышлял, душевное состояние его было теперь одновременно
приятным и утомительным. Осень стояла — время труда, но какая же работа в Москве?
Среди всеобщего шума Пушкин всё более задумывался. Он был прощён, но оставался
душою на стороне декабристов. И царю сказал, что вышел бы с ними на площадь. Потому