Пусть умрет
Шрифт:
— Прости, Нурулло-бузург, – извинился Омар, – но ты же знаешь, эти бешеные псы, пограничники, озверели – слово «пограничники» он также употребил по-русски.
— Знаю, знаю, Омар… Совсем потеряли совесть. Очень много берут, шакалы и дети шайтана. Если так дальше пойдет, торговля умрет сама собой. Эти шайтаны не понимают, что опрокидывают казан, из которого сами же и едят, – посокрушался Нурулло, цокая языком. – Ну, хорошо, что с тобой поделаешь. Всемогущий Аллах видит мою доброту. Даю тебе еще одну неделю.
Все время, пока продолжалась эта беседа, прибывшие всадники, успевшие спешиться и привязать коней, почтительно стояли в стороне. И когда Нурулло соизволил поворотить
Нурулло некоторое время молча смотрел на него. Потом укоризненно покачал головой и тоном наставника, отчитывающего нерадивого ученика, изрек:
— Хафиз-йон, скажи, разве не передал нам Пророк слова Аллаха, который сказал: «О рабы Мои, все вы останетесь голодными, кроме тех, кого накормлю Я, так просите же Меня накормить вас и Я накормлю вас!».
Мужчины, почтительно внимающие его словам, с готовностью покивали. А Нурулло тоном муллы, читающего хадис своей пастве, продолжал декламировать дальше, время от времени косясь на окружающих.
— И разве ты забыл, Хафиз, что он еще сказал: «О рабы мои, вы останетесь нагими, кроме тех, кого Я одену, так просите же меня одеть вас, и Я одену вас!».
Мужчины снова дружно потрясли бородами. Хафиз стоял молча, насупившись.
А Нурулло продолжал:
— И знаешь, что самое главное, что ты позабыл, Хафиз-йон? Молчишь?! Так я тебе напомню! Аллах сказал: «О рабы мои, поистине никогда не сможете причинить Мне вред, ни принести пользу!». Иголка, опущенная в море, вытеснит его из берегов больше, чем ты можешь сделать для меня, Хафиз-йон.
— Воистину неисчерпаем оазис твоей мудрости, почтенный Нурулло! Как хорошо ты знаешь Сунну, – восхищенно запричитали присутствующие, а объект этой «тонкой» лести снисходительно усмехнулся и воодушевленно продолжил сокрушаться, обращаясь уже ко всем:
— К сожалению, молодежь перестала уважать древние обычаи. Скажите, почтенные, кто сейчас прилежно изучает Коран? Все только считают себя правоверными, а на деле... Й-й-эх, – коротко йэхнул Нурулло. – Нет больше почтения к сединам! Разве в наше время мы могли перечить старшим? А? Не помнят сегодня люди сотворенного добра... Нет, не помнят...
Он тяжко вздохнул и погрозил пухлым пальцем парню. Потом оглядел сидящих, как бы приглашая их вместе с ним полюбоваться на этого типичного представителя семейства неблагодарных.
— Что! Молчишь? Нечего сказать?
Не силен был в богословии йон, иначе напомнил бы почтенному Нурулло-офо, что процитированный им хадис был хадисом со слабым иснадом, а следовательно, не совсем достоверно было известно, действительно ли вложил господь сказанное в уста Пророка. Кроме того он возразил бы: негоже сравнивать себя, Нурулло-офо, с Великим и Всемогущим Аллахом.
Но бедный Хафиз промолчал. А Нурулло всё воспитывал:
— Вот ты, Хафиз... Разве ты не помнишь, с чьих рук вы с Абулькасимом, братом твоим, ели и пили, пока не подросли?
Он опять потряс перед ним ладошкой, сложенной лодочкой, видимо для того, чтобы молодой человек хорошенько рассмотрел то, из чего ел и пил все эти годы, однако, не дожидаясь ответа, сощурился и продолжил свою проповедь:
— Разве тебе не рассказывала твоя бедная хола, когда ее сестра, твоя мать, оставила вас одних на этом свете, а сама удалилась в рай вместе с твоим отцом, да покоится с миром прах этих добрых людей? У твоей тетки, у самой, было пять ртов... Так разве не поведала она тебе как валялась в пыли у моих ног, умоляя о помощи? Разве не сказала, как я приказал поднять ее, бедную женщину, как успокоил ее: «Да превратит меня Аллах в гадкую
Хафиз молчал, уставившись в землю. А Нурулло все продолжал держать свою нравоучительную речь:
— И в знак благодарности ты решил, как трусливый шакал, удрать от меня? Разве так поступают мужчины, йон? – вздохнул он и заключил: – Согласно нашим обычаям ты должен отработать свой долг.
Он сделал паузу. Между чахлых деревьев сада, который и садом-то можно было назвать с большой натяжкой, повисла тишина, изредка нарушаемая звуками втягиваемого чая – в жару чай сначала греет, зато потом охлаждает.
Не дождавшись ответа, Нурулло обратился к пленнику:
— Ходят слухи – Абулькасим в Москве?
— Не знаю! Он старший, передо мной не отчитывается, – огрызнулся Хафиз.
— Знаешь, – уверенно возразил Нурулло, – по глазам вижу – знаешь! От меня сбежал брат твой. Долг отдавать не хочет. И жена его, эта узбечка, Малика, за ним убежала.
— Не знаю я, клянусь, – взмолился в отчаянии юноша.
— Не надо клясться, йон. Не хочешь говорить – не надо.
Его голос немного подобрел. Он прищурился, глядя на Хафиза, и произнес с деланным безразличием:
— Ну да все равно... Есть хорошая мудрость: гардани хамро шамшер намебурад [47] . Отработаешь и за брата. Так ведь у нас принято? А, йон? Брат отвечает за брата. Тем более вы с ним близнецы. И кто из вас старший, тоже один аллах знает. А не ты ли старший и есть? Как же не помочь братишке...
Нурулло отвалился на подушки. Допив чай, он не перестал перебирать четки. Расшитая золотой нитью и жемчужными завитками темно-синяя тюбетейка сбилась на затылок, выдавая полное отсутствие волос. Кончик носа и лоб покрылись мелкими бисеринками пота – это чай, пройдя через тело Нурулло-бузурга, вышел на поверхность его кожи.
47
Повинную голову меч не сечет.
— Послушай, Хафиз-йон, всё не так плохо. Есть у меня для тебя одна работа. Я слыхал, что ты неплохой шамшербоз? [48]
— Да, любили с братом по праздникам, когда...
— Вот и хорошо, – перебил Нурулло и хихикнул: – Спортсмены значит!.. Есть у меня один хороший человек. Очень важный... и богатый. В Москве живет, спорт тоже любит. Любит устраивать соревнования. Вот и поработаешь у него. Хорошие деньги платит. Поработаешь полгода за себя и полгода за брата. Всего год получается. А если брат объявится, то в полгода уложитесь вместе... Хотя, извини, я не спросил – может быть, ты готов заплатить долг за него? А?
48
Саблист