Пустой стакан
Шрифт:
– Да не мучайтесь вы так. Можете делать наброски прямо сейчас, все равно я не смогу долго и часто вам позировать, у меня очень мало свободного времени. Итак, пока вы рисуете, я займусь организацией вашей персональной выставки. Полагаю, одного раза будет достаточно, дальше вас буду приглашать уже без моего участия. После того, как выставка закончится, я приеду за портретом и заберу его. А вы нарисуете новый, уже совершенно в другом образе. У вас очень многие захотят купить картины со мной, поэтому вам придется придумать, по какой причине вы их не продаете. Ну или можете так и говорить, что это писалось на заказ
– он слегка наклонил голову, наблюдая, как я вожусь с карандашами, - полагаю, что торопить и напоминать мне не придется.
Нет, я не могу сказать, что совсем его не слушал. Его голос не оставлял ни малейшей возможности пропустить мимо ушей ни одного его слова. Но от набросков я отвлекся только один раз - когда встал, чтобы проводить его и закрыть дверь. И потом еще некоторое время стоял у окна и курил, глядя, как он выходит из подъезда, садится в серебристую "феррари" и медленно выезжает из двора. Меня посетило очень странное чувство. Словно сейчас я наблюдал последние кадры моей прежней жизни.
Выставка прошла как в тумане. В первый день, честно говоря, я объяснил для себя огромное количество народа какими-то хитрым рекламным трюком, который он применил, и был абсолютно уверен, что уже к завтрашнему дню ажиотаж спадет. Но людей пришло еще больше. Я натурально жался в угол, не понимая, что происходит. Мне казалось, что или грандиозный розыгрыш продолжается, или я окончательно сошел с ума и мой мозг милосердно пичкает меня галлюцинациями, выдавая их за реальность. И, да, большая часть пришедших толпилась возле той самой картины. Картины, которую я назвал "Джокер".
Я изобразил его в образе королевского шута. Нет, не смешного нелепого дурака, а того самого шута, которому известны все тайны короля и двора, и чьи остроты могут вызвать все, что угодно, от внезапной дуэли, до дворцового переворота. И в чьих руках, затянутых в разноцветный шелк, находится судьба государства. Мне удалось выразить это настолько хорошо, словно на самой картине была сделана соответствующая приписка. Именно так и выражалась пресса, которая набежала толпой, вполне соперничающей с количеством зрителей. Они встречали меня у входа, окружали в зале, спрашивали, как я могу объяснить свой внезапный успех. А я не знал, что им отвечать. Я вообще понятия не имел, как именно следует разговаривать с журналистами.
Мои остальные работы тоже не остались без внимания. Впрочем, это тоже не самое подходящее определение, потому что их купили. Их купили все. К концу выставки на стене остался только "Джокер". Снимая картину со стены, чтобы упаковать, я не удержался и укусил себя за палец. Но все равно не проснулся.
Цвет глаз его я так и не вспомнил. Но, удивительное дело, когда я закончил с набросками и начал грунтовать холст - это уже не имело значения. Я решил, что у Джокера они будут зелеными. Этот цвет мне показался наиболее подходящим.
Вернувшись, наконец, домой, в мастерскую, я кинул вещи прямо на пол в коридоре и медленно сполз по стене на пол. Хотелось одновременно напиться, спрятаться в угол, накрывшись холстами, и бегать по крышам громко крича "А-а-а-а-а". Едва справившись с первым приступом, я поднялся, шатаясь,
Я отключил на нем звонок, потому что в течение этих дней мне позвонили, пожалуй, все мои друзья, знакомые и знакомые знакомых. Кто - поздравить, кто - напроситься в гости или позвать отмечать. Но я ничего не хотел отмечать и никого не хотел видеть. Мне уже давно было страшно. И только сейчас это чувство оформилось окончательно. Потому что у меня не было даже намека на сомнения, кто именно мне звонит.
И я не ошибся.
– Да, здравствуйте...
– сказал я телефону, надеясь, что мой голос звучит относительно спокойно.
– Я полагаю, вы уже дома и один. Я бы хотел приехать и забрать свою картину.
Мне показалось, что слово "свою" он как-то странно подчеркнул. Зато, услышав его голос, я почему-то успокоился. Нет, не совсем верно. Больше всего к данному моменту подходило "принял свою судьбу".
– Да... конечно... Жду вас.
– Отлично. Ставьте чайник, у нас есть что отпраздновать, - с легким и весьма добродушным смешком сказал он и отключился.
А я включил свет, сел в кресло и закурил.
Он зашел, шурша пластиковым пакетом, на котором красовался логотип самого дорогого элитного супермаркета города. Я себе не мог позволить там купить даже булочку. Впрочем... о чем это я. Сейчас - мог. И от этого осознания у меня даже закружилась голова. А он снова мне улыбнулся, молча прошел в мастерскую и извлек из пакета бутылку со смешным названием "Сасикайя".
– Красное, сухое. Мне кажется, отлично подойдет, - он поставил бутылку на подоконник и добавил к ней фужер в коробке, сеточку с крохотными мандаринами и сырную нарезку.
Мне-то казалось, что сейчас идеально подойдет литровая бутылка водки, но спорить я не стал, просто пошел в ванную и принес штопор. Он взял у меня штопор и взамен сунул в руки бокал:
– Сполосните. И, если не будете возражать, я воспользуюсь вашей чайной чашкой. Было бы не слишком удобно остаться у вас ночевать.
Он рассмеялся, и меня отпустило окончательно. В конце концов, деваться мне было точно уже некуда, а чашка... что же, в определенном смысле он предлагал мне более выгодный обмен.
Вино было превосходным. Я не особенно разбирался в таких вещах, но мне хватило понимания, что его не стоит пить залпом, и я, сделав несколько осторожных глотков, наконец не выдержал.
– Скажите, как все-таки вы это сделали?
– Что именно?
– он слегка прищурил глаза и внимательно на меня посмотрел.
Я тоже посмотрел на него. На этот раз на нем был костюм, который можно было бы назвать строгим, если бы он не был сиреневым. Серебряный галстук украшала булавка с крупным фиолетовым камнем. Странно, но в коридоре я отчетливо видел, что камень красный. Красный, как вино в моем бокале.