Пустой стакан
Шрифт:
– Это жизнь. Та самая, которую рисуете вы. И это то, что никогда не смогу нарисовать я. Потому что собственной души у меня нет.
– Как это нет? Этого не может быть.
– Как видите, вполне может. Я не могу любить, не могу сопереживать, не способен к страданию и жалости. Любые формы привязанности для меня - пустой звук. Я знаю, как люди это делают, и научился очень натурально изображать эмоции. Смех, слезы... Все это я умею. А вот рисовать - нет. Стихи, наверное, писать тоже не получится.
Он снова рассмеялся.
– Вот значит как... А вы не пробовали, например, рисовать неодушевленные предметы?
– это все, что я смог придумать, но вряд ли кто-нибудь осмелился бы меня осудить в подобной ситуации.
– Вы же художник,
– он покачал головой.
– Неодушевленных предметов не бывает. У всего есть душа. У этого кресла, у чайной чашки, даже у вина, которое вы пьете. Поверьте мне, я проверял. Я один такое исключение.
Он усмехнулся.
Очередная догадка осенила меня:
– Так вы... ее продали? Поэтому мои слова так вас зацепили?
– Глупости. Ничего и никому я не продавал. И ваши слова вовсе не зацепили меня. Просто мне захотелось внести некоторую ясность.
– Тогда... Как же так получилось? Я действительно не понимаю...
– Ну сами подумайте, зачем вам понимать? Мы вообще много чего не понимаем в устройстве этого мира. Но ведь живем, ведь так? Хотя, о чем это я. Вам ведь необходим образ. Что ж, вам прекрасно известно, насколько возросло население нашей планеты всего за каких-то 50 лет? А количество душ - осталось прежним. Поэтому многим их тех, кто рождается на свет, достается лишь частичка души. А некоторым, вроде меня, так и вообще ничего. Приходится выкручиваться. Нравится вам такая теория?
– Теория как теория. Но вы же сами говорили, что душа есть у всего. Вот, например, люди леса вырубают. Почему бы вам не могла достаться душа дуба или лиственницы? Или разобранной на дрова скамейки в парке?
Его смех снова напомнил мне элемент театральной постановки. Нет, он не был фальшивым, наоборот, искренним и заразительным, но мне показалось, что это профессиональная запись, где каждый оттенок звука выверен и рассчитан.
– Я рад, что вы не теряете ни присутствия духа, ни чувства юмора. За это вы мне и нравитесь. Прошу прощения, - он поднялся, - но время уже позднее и вам нужно отдохнуть. Было очень приятно поговорить с вами.
Он поставил мою чашку на подоконник и ушел. А я опять стоял у окна и смотрел на красные огни его отъезжающей "феррари". А потом заснул прямо в кресле. И только утром вспомнил, что забыл закрыть дверь.
Сначала я хотел снять квартиру. И даже посмотрел несколько, но мне было неуютно в этих чужих, незнакомых стенах. Я попытался поискать квартиру попроще и подешевле, но все было не то. Да и смысла в этом особенного не было: большую часть времени я проводил в мастерской. На первую выставку я отобрал свои лучшие картины, и у меня еще оставалось некоторое количество, чтобы зал не выглядел пустым, но я не хотел настолько опускаться. Поэтому работал, пожалуй, больше, чем когда-либо в своей жизни. Нет, я не сидел в мастерской безвылазно. Я бродил по городу, ища образы и лица, подолгу всматривался в мутную воду с мостов, пил кофе в дешевых кафе и дорогих ресторанах, благо теперь мог себе это позволить. Мне звонили с предложением выставок. Но я физически не мог писать больше трех картин в месяц. А разбирали все без остатка, казалось, люди готовы хватать даже мои наброски. И я окончательно убедился, что к моему таланту это имеет крайне мало отношения. Заказы я, тем не менее, брал. Только с условием, что смогу выставить работы, прежде чем отдам заказчику окончательно. Нет, я не халтурил, ни в малейшей степени. Рисовать хотелось непрерывно, даже во сне. Но самое большое удовольствие доставляли те самые картины.
Я не мог сказать точно, действует ли на меня его странная магия. Нет, определенно, если бы я был девушкой, наверняка бы в него влюбился. А так, кем он был для меня? Другом? Я вообще не представлял, что в отношениях с таким человеком может быть нечто, похожее на дружбу. Это было примерно то же самое, что дружить, например, с портретом Моны Лизы или зданием Эрмитажа. Он приезжал ко
Он долго смотрел на холст, а потом поставил на подоконник вечную и неизменную бутылку красного вина.
– Знаете, возможно, мне и правда стоило бы так и сделать...
– Как?
– я любил с ним поговорить, его философия была чудесным гибридом цинизма и наивности, и от этого становилась не просто привлекательной, а выглядела настоящим откровением.
– Бросить все это. Уехать туда, где меня никто не знает, податься в уличные художники...
– Вас побьют. Прямо на улице.
– И вы, как всегда, правы...
– он улыбнулся и открыл вино. Сам он не пил никогда, но я был уверен, что это вино - его любимое. Возможно, он приносил мне напитки из собственного бара.
– ...меня побьют, и мне придется рыться в мусорных баках, чтобы найти себе пропитание, как этому коту. Не самая привлекательная перспектива. Моя настоящая жизнь мне нравится куда больше.
– Вы несчастливы.
Это вырвалось у меня внезапно. Меньше всего я хотел бы говорить ему что-то подобное. Я был уверен, что он опять рассмеется. Но он внезапно стал очень серьезен. Прошел по мастерской и опять занял место в моем кресле.
– Вовсе нет. Вы так и не поняли. Чтобы быть несчастным, нужно ровно то же самое, что и для того, чтобы быть счастливым. Чувства. Эмоции. Настоящие эмоции, а не отработанные годами практики привычки. Вот знаете, есть пессимисты и оптимисты. И у одних стакан наполовину пустой, а у других - наполовину полный. Но вся ирония заключается в том, что и у тех и у других в стакане что-то есть. Мой же стакан полностью пуст. И, знаете, это совсем не плохо, так что не стоит меня жалеть, совсем не стоит. В пустой стакан можно налить все, что угодно. Все, что хочешь, можно положить.
Он настолько натурально спародировал героя известного мультфильма, что я засмеялся и продолжил:
– Вот горшок пустой.
Он предмет простой.
Он никуда не денется.
И потому горшок пустой,
И потому горшок пустой
Гораздо выше ценится.
– Да, именно. И я действительно очень хорошо знаю себе цену. Вот вы мечетесь, страдаете, никак не можете понять, ваш ли талант - причина вашего успеха, или нет. Или это - мое влияние, и для вас это важно. Вы не можете адекватно оценивать даже собственное творчество, вам кажется, что эта картина хороша, а вот эта - полный провал, а приходит человек и выбирает именно ту, которая вам не понравилась. И вы остаетесь, терзаемый недоумением и сомнениями в себе. В своих взглядах на мир, в своем восприятии и оценке себя самого. Но это нормально, художник должен уметь видеть чужими глазами. Я же не сомневаюсь никогда и ни в чем. Что я в стакан положил - то и возьму, никаких сюрпризов. И знаете, возможно, именно поэтому люди так любят таких, как я.
– То есть вы - не единственный? И... много вас таких?
– Гораздо больше, чем вам бы хотелось.
Он замолчал, повертел в руках портсигар, который почти всегда извлекал незаметно, и небрежным жестом вытряхнул из него сигарету. Прикурил и отвернулся к окну.
– Извините, если обидел вас.
– Что?
– он повернулся.
– Ну и сколько раз вам говорить, чтобы вы перестали свое восприятие примерять на меня. Меня невозможно обидеть. Да никого нельзя на самом деле. Сами подумайте: если вам сказали правду, то какой смысл обижаться? Если она вам не нравится - или измените, или научитесь с этим жить. А если сказанное - ложь, то об этом вообще говорить бессмысленно.