Пустынная дорога смерти
Шрифт:
– Да, конечно, – кивнул Пит, поставив свою недопитую чашку кофе на прикроватную тумбочку. – Раз уж так срочно, то я даже не буду переодеваться, а сразу пойду к машине. Когда будешь готов, спускайся и выходи.
После этих слов Пит ушёл и Джим остался наедине с Викторией. Он поспешно застёгивал рубашку, она молча присела на кровати, укутавшись в тёплое, мягкое одеяло. Джим чувствовал, что должен ей что-то сказать, должен уверить её в серьёзности его нежных, страстных и сильных чувств. Он не хотел, чтобы ей показалось даже на мгновение, что эта близость между ними была ошибкой.
– Виктория, – начал он, встав перед ней на колени и смело глядя ей в глаза. – прости меня за всё произошедшее. Я был пьян, но от слов своих я не отказываюсь. Я правда тебя люблю.
Она нежно
– Я верю, – прошептала она и робко поцеловала его в губы. Он не хотел оставлять её даже на секунду, он хотел чувствовать её тепло, её запах, гладить по рыжим волнистым волосам, но ему нужно было ехать.
Джим встал и, улыбнувшись Виктории на прощание, торопливо зашагал по тёмному, неосвещённому коридору на улицу. Снаружи горели рыжеватые, тусклые, садовые фонари, создающие таинственную и пугающую, мрачную атмосферу. Алыми отблесками сверкал перламутровый снежный покров. Холодный, почти зимний воздух бодрил его, приводя раздробленные мысли в порядок и избавляя его от сомнамбулического состояния. Пройдя по короткой, выложенной камнями, декоративной дорожке он вышел за ворота и сел в машину к Питу. Внутри было тепло и приятно пахло лавандой. Они поехали по сонным улицам, мимо погруженных в странные грёзы домов, разрывая ярким светом фар непроницаемую, почти материальную тьму. Ехать было недалеко. Они оба молчали. Джим всё время ждал, когда Пит спросит его об их отношениях с Викторией, о планах на будущее и его намерениях на её счёт, но тот молчал, сосредоточено глядя на дорогу. В глубине души Джим был рад тишине. Ему не хотелось сейчас разговаривать, ведь его жизнь начала казаться ему замысловатой игрой, ролью в чудовищном спектакле. Знакомство с настоящим отцом, его неожиданная смерть, любовь к Виктории, девушке прекрасной, но малознакомой. Но это была любовь истинная, редкая в современном мире потребителей, в котором секс не означает глубокие, серьёзные чувства, когда слова стали пылью, ядовитым прахом, отбирающим дыхание. В мире, в котором перестала цениться верность, в котором люди стали просто вещью, глупой игрушкой. Всё перемешалось в его голове, он был не в силах в этом разобраться, ответить на свои собственные вопросы. Поэтому молчание стало для него благодатью, даром ночных, громоздких, пустых небес. Он был благодарен Питу, не полезшему ему в душу и не пытавшемуся навести порядок в его голове. Теперь он понимал Дина, его раздражительность, цинизм и нежелание говорить о своей любимой погибшей сестрёнке.
Вскоре дома отступили, и они увидела рыжеватое зарево на фоне иссиня-чёрного неба. Пит слегка прибавил скорость и через несколько минут они остановились перед обгоревшим скелетом фамильного дома Дэвидсов. Перед тем самым домом, в котором сегодня днём гостил Джим, слушая рассказы своего настоящего отца. Теперь уже не было ни дома, ни Самуэля Дэвидса. Они исчезли, превратились в пепел. Хозяин и его особняк сгорели в жарком, неукротимом пламени человеческой дикой природы и ненависти.
– Спасибо, – выходя из машины, сказал Джим. – Езжай домой и присмотри за Викторией.
Пит молча кивнул, лицо его оставалось всё таким же каменным, а взгляд серьёзным и непроницаемым. Лишь хлопнула за Джимом дверца автомобиля он развернулся и неторопливо покатил по тёмным улицам Грейвс-Сити, освещая старые, покосившиеся дома, впитывающие в себя новые истории и подслушивающие в ночи. Он поежился и обернулся. Всё вокруг озарялось мигалками одной пожарной машины и одной полицейской, делая всё происходящее ещё больше похожим на безумный бред. Пожарные ещё тушили трещащее пепелище и обугливавшийся сад, заливая голодные, адские легионы пламени холодной водой. Чуть поодаль на капоте свей машины сидел Дин и нервно курил, заворожёно разглядывая пляшущие красные и синие отблески на лицах пожарных и полицейских, больше похожих на причудливые театральные маски. Джим торопливо зашагал к нему. Дин повернулся, взгляд его казался потерянным.
– Ты боишься темноты? – увидев друга, спросил он. – Во тьме можно прятаться. Темнота кишит тенями. Скажи, Джимми, ты боишься её?
– Дин, чёрт возьми, что здесь случилось? – едва сдерживая накатившее ленивой,
– Я нашёл их, – хриплым голосом спокойно ответил шериф. – застал прямо на кровавом собрании. Они напали на меня, но я смог от них отбиться. Один из них повалил курильню и занялся пожар.
– Ты безумец Дин, безумец, – зашептал Джим положив руку на плечо другу. – Они… они никогда, никого не убивали. Поехали домой, Дин. Я сяду за руль, ты сейчас совсем плох.
Дин не стал возражать и лишь устало кивнул. От слабости, почти полностью лишённый сил он рухнул на пассажирское место и запрокинул голову. Джим сел в машину и они медленно, размеренно поехали сквозь ночь и мимо любопытных глаз-окон. Город уже давно спал. Чуть дальше молодой полицейский позволил себе немного разогнаться и вскоре они очутились под ярким, белёсым светом фонаря, освещавшего парадную дверь дома, в котором находилась квартира Дина. Джим остановился, но оставлять друга в одиночестве, наедине с безумными мыслями и потрясением, расходиться сейчас ему не хотелось.
– Дин, – неуверенно начал он. – что было с тобой тогда? Как ты нашёл свою сестру?
– Она, – тихо произнёс шериф, глядя в чёрную, клубящуюся, ночную пустоту казалось невидящим взором. – она лежала в лесу, среди сухой, померкшей, начавшей подгнивать листвы. Такая чистая, такая невинная. Она смотрела в небо, Джим. Мы были детьми осени, одни против целого мира. Это я. Я виноват в её смерти. Мои руки в крови. И в её крови тоже, – сказав это, он чуть не разрыдался, но всё же смог сдержать в себе горькие, ядовитые слёзы.
– О чём ты, Дин? – пристально разглядывая шерифа, спросил молодой полицейский.
– Несколько лет назад я убил шлюху. Её вырвало на мой ботинок. Эту мерзкую, никчемную тварь. И я убил её. Убил… а тело спрятал в болотах. Её никто не искал…
– Дин, – в ужасе прошептал Джим, закрывая лицо руками. Он не мог поверит в подлинность услышанного им, не хотел, ему грезилось, что эти слова, весь этот с трудом прожитый им сегодняшний день, окажутся сном, просто глупым кошмаром, от которого по утрам пробуждаются люди. Его жизнь резко изменилась, она навечно сломалась. Теперь уже никогда не будет как прежде. Он отдал бы всё на свете чтобы не слышать этого, чтобы всего происходящего не было. Но реальность сурова, она непреклонна. Он знал это. – Боже, Дин. Ты. Это ты убийца. Не сектанты, не вымышленный человек в чёрном костюме, а ты. Ты убил их всех. Всех этих бедных детей. Ты должен будешь признаться в этом. Ты должен будешь прийти с повинной и рассказать обо всём в полиции. Мне нужен свежий воздух… я не могу здесь больше сидеть.
После этих слов Джим почти вывалился из машины он словно бы опьянел от произошедшего голова его кружилась, к горлу подступила тошнота, ноги стали ватными. Он не мог поверить, что его близкий друг, суровый, жёсткий, но справедливый шериф был способен на такие зверства. Ему стало не по себе при мысли о том, как давно он сошёл с ума, как давно опьянел от маниакальной жажды крови. Никто не догадывался об этом, никто не знал.
– Смерть это только начало, – вкрадчиво сказал Дин выйдя из машины и встав рядом с Джимом. – Я видел их, видел Ангелов Смерти…
– Ты безумец, Дин! – закричал молодой полицейский потирая обеими руками виски и неуклюже шатаясь. Ему не хотелось верить. Ведь он был его другом, он не мог, нет. Но холдный, здравый рассудок говорил совсем об ином. – Ты просто сумасшедший!
– Все мы безумцы, – прохрипел шериф и медленно достал свой пистолет из кобуры. Джим заметил это слишком поздно… – Прости, Джимми, – со скорбью в голосе произнёс Дин и выстрелил своему помощнику в ногу.
Джим упал, его нога казалось сгорала в огне адской боли, ему стало дурно от приторного, удушливого запаха собственной крови. Он хотел остановить своего друга, боялся, что тот сбежит от правосудия. Он видел, как Дин садится в машину, заводит её и уезжает, исчезая в клубящемся, скалящемся мраке, наслаждающемся и торжествующем на этом праздника человеческого первородного страха и безумия. Жить ему оставалось недолго.