Путь домой. Книга вторая

Верещагин Олег Николаевич

— Бу-ра-ти-но-о!..

Однако, уже через минуту я, сидя у основания бушприта со скрещенными ногами, поглощал жареную рыбу. Последние шесть дней горячего у нас не было, а мокрый сухпаёк ужасно надоел. Кстати, надо будет перетряхнуть и просушить то, что осталось от наших запасов…

…— Кавалергарда век недолго И потому так сладок он…

— напевал я, стоя возле борта и глядя чуть в сторону, за плечо:

— Труба трубит, откинут полог, А где-то слышен сабель звон… Ещё рокочет голос

струнный, Но командир уже в седле… Не обещайте деве юной Любови вечной на земле… Течёт шампанское рекою, И взор туманится слегка, И всё так будто под рукою, И всё как будто на века… Но, как ни сладок мир подлунный — Лежит тревога на челе… Не обещайте деве юной Любови вечной на земле… Напрасно мирные забавы Продлить стараетесь, смеясь… Не раздобыть надёжной славы, Покуда кровь не пролилась! Крест деревянный иль чугунный Назначен нам в грядущей мгле… Не обещайте деве юной Любови вечной на земле…

Я улыбнулся в ночную звёздную тьму и, повернувшись, встретился со встревоженным взглядом Танюшки. Тогда я снова улыбнулся уже ей.

— Тогда я спою тоже, — сказала она. И, не сводя с меня глаз, заставила всех замереть…

А напоследок я скажу… А напоследок я скажу: «Прощай! Любить не обязуйся! С ума схожу — иль восхожу К высокой степени безумства?!» А напоследок я скажу… А напоследок я скажу: «Как ты любил — ты пригубил Погибели… Не в этом дело! Как ты любил — ты погубил, Но… погубил так неумело!..»

…— Зачем ты это спела?! — спросил я, догнав Танюшку у кормы и схватив её за плечо.

— Зачем ты это спел?! — яростно возразила она.

Я опустил руку:

— Прости.

Она обняла меня за шею и прижалась щекой к щеке. А я в этот момент понял, что, скорей всего, уже завтра мне придётся решать, кому уходить на Пацифиду — а кому огибать её на когге.

Я не знал, что решу. Но был уверен, что не возьму с собой Танюшку. Хотя не знал я и другого — как буду жить без неё…

Владимир Высоцкий

Если я богат, как царь морской — Крикни только мне: «Лови блесну!» Мир подводный и надводный свой Не задумываясь, выплесну… Дом хрустальный на горе для неё, Сам, как пёс бы, так и рос в цепи… Рудники мои серебряные, Золотые мои россыпи! Если беден я, как пёс, один И в дому моём — шаром кати, Ведь поможешь ты мне, господи, Не позволишь жизнь скомкати! Дом хрустальный на горе для неё, Сам, как пёс бы, так и рос в цепи… Рудники мои серебряные, Золотые

мои россыпи! Не сравнил бы я другую с тобой — Хоть казни меня, расстреливай! Посмотри, как я любуюсь тобой — Как Мадонною рафаэлевой! Дом хрустальный на горе для неё, Сам, как пёс бы, так и рос в цепи… Рудники мои серебряные, Золотые мои россыпи!

* * *

Йенс. Ромка. Видов. Ясо. Колька. Раде. Игорь. Олег. Димка.

И я.

Эти идут. Десять человек.

Девчонки плывут на когге. С ними Сергей, Юджин, Джерри и Анри.

Я обхватил голову, подёргал волосы. Вздохнул, чертыхнулся. Мне было не по себе — не хотелось выходить на палубу и объявлять решение, потому что я предвидел волну народного возмущения. Отодвигая этот момент, я придвинул контурную карту Пацифиды.

Контингент был почти круглым — конечно, берега искромсаны, но в целом похоже на круг, почти не заполненный обозначениями. И этот круг пересекал решительный штрих нашего будущего похода.

Я отпихнул карту и, встав, так же решительно вышел наружу…

…Берег был метрах в трёхстах от правого борта. Солнце ещё только встало, его лучи падали прямо на древесную стену, и она казалась непроницаемой, сплетённой из сочной зелени. У корней деревьев клубился туман, стек5ая в океан густыми струями. До корабля доносились свист, шорох и потрескиванье, уханье и завыванье.

Все наши стеснились у борта, но, услышав мои шаги, обернулись. На мне скрестились взгляды множества глаз, и я, чтобы не продлевать этого ожидания ни им, ни себе, заговорил:

— Мы добрались до Пацифиды. Те, кто пойдёт на когге, обогнут материк с юга и будут ждать нас у устья большой реки, которую Лотар называл Гьёлль. Остальные пойдут напрямик. Скоро сентябрь. По млим прикидкам, к началу лета следующего года они выйдут туда же, и «Большой Секрет» их подберёт. На всякий случай он подождёт до следующей осени. Если к следующему сентябрю никого не будет — когг уйдёт…

— Олег, — тихо сказал Сергей (он не сводил с меня встревоженных глаз), — хватит, это потом… Кто идёт, кто остаётся?

— Да. Конечно, — я посмотрел поверх голов, но заставил себя опустить глаза. — То, что я сейчас скажу, не обсуждается. Я так решил. Это всё… — я помедлил, набрал воздуху в лёгкие. — Я говорю имена тех, кто идёт со мной.

Лицо Таньки окаменело. Я заставил себя не вздрагивать.

— Йенс.

Лицо немца осталось непроницаемым, только в глазах что-то дрогнуло, как рвущаяся паутинка… Страх? Нет. Я вспомнил, что он последнее время часто разговаривает с Радицей, и сербиянка, окаменевшая после гибели Бориса, вроде бы оттаивает возле немца…

— Ромка.

Роман откровенно просиял. Наверное, он так же просиял бы, объяви я, что он в качестве разведчика должен первым отправиться в ад.

— Видов.

Серб кивнул, как кивает человек, услышавший то, в чём не сомневался и, отвернувшись к борту, лёг на него скрещенными руками и грудью.

— Ясо.

Грек вскинулся и, не сдерживаясь, закусил губу. Я уловил, уже отворачиваясь, как он посмотрел на Клео, и понял, что Ясо не хочет с нею расставаться. Они были хорошей, счастливой и очень подходящей парой…

— Колька.

— А как же, — спокойно отозвался он, поддёргивая на плече автомат и крепче прижав к себе умоляюще глядящую Лидку.

— Раде.

— Спасибо, — искренне сказал македонец. Зорка перекрестилась, но глядела на своего парня с гордостью.

— Игорь, — равнодушно отозвался Басс, ободряюще кивая Ингрид. И сразу отошёл с ней куда-то к мачте.

— Олег.

Крыгин никак не подал виду, что услышал, но до меня донеслось, как он чуть позже шепнул Ленке: «Поможешь собраться.»