Путь Грифона
Шрифт:
– Да. Но вы правы… Десант на Британское побережье по возможным потерям несравним со сражениями на Восточном фронте. Ни под Москвой, ни тем более под Сталинградом…
Новый прикреплённый к генералу водитель «не прижился». Черепанов опять занял место шофёра в генеральском автомобиле. А через день после возвращения из Суздаля произошло чрезвычайное событие, во многом определившее дальнейшую судьбу генерала Суровцева…
– Товарищ генерал, за нами слежка, – взглянув в зеркало заднего вида, заявил помощник.
Сергей Георгиевич даже не обернулся. Лишь спросил:
– Давно?
– Так получается,
– Что тебе в этом случае предписывают служебные инструкции?
– Проверить. Доложить вам. Потом по команде, рапортом, довести до руководства.
– Давай ещё раз проверим…
– Как?
– Выбери двор какой-нибудь безлюдный да остановись.
Двор искали недолго. Черепанов свернул с улицы, проехал под аркой. Уже в колодце двора, образованном шестиэтажными домами, развернулся. Суровцев взял с переднего сиденья автомат, который всегда был в салоне. Открыл заднюю дверцу и вышел из автомобиля. Вышел и Черепанов. Расстегнул кобуру, вынул из неё пистолет.
Чёрная «эмка» точно влетела во двор почти следом. Водитель автомашины резко затормозил, увидев на своём пути генерала с ППШ в руках и его охранника-водителя, целящегося в лобовое стекло. К такому повороту событий преследователи оказались не готовы. Мало того, генерал, почти не прицеливаясь, дал короткую очередь из автомата. Срикошетив от асфальта, большая часть пуль царапнула днище машины, пролетев между передними колёсами. Несколько свинцовых подарков ударили в низ решётки мотора. Автомобиль стал быстро сдавать назад. В какие-то секунды на задней скорости он проехал и отрезок двора, и всю арку до самой улицы. Развернулся. Взревел двигатель, взвизгнули пробуксовавшие об асфальт колеса, и автомашина пропала из поля зрения, будто её никогда и не было.
– Что успел заметить? – сидя уже в машине, возвращая тяжёлый автомат на переднее сиденье, спросил Суровцев.
– Это не наши, товарищ генерал-лейтенант.
– Ты хочешь сказать – это СМЕРШ?
– Нет. Это вообще не наши.
– А кто, немцы, что ли?
– Да нет, конечно. Сейчас сообщу по команде, и пусть начальство разбирается, кто это был…
– Прежде высадишь меня. Потом возьмёшь Ангелину с Марией и отвезёшь их к «Лихим». От греха подальше.
– Есть, – заводя мотор, ответил Черепанов.
Инцидент вызвал у Черепанова неприятную ассоциацию с командировкой на Волховский фронт, когда он дал предупредительную очередь вслед уходящему прочь от Суровцева корпусному комиссару, который оказался самим Мехлисом. «И почему вспомнилось?» – недоумевал он. Сам себе Черепанов и ответил: «Да потому и вспомнилось, что хорошо тогда отделался. Выговором. А вот жену генерала чуть было не угробили». У Суровцева были свои неприятные воспоминания. Мысли его занимала расправа на томской улице весной двадцатого года. Он и без того никогда не забывал, как они вдвоём с Соткиным расстреляли красногвардейский патруль.
Как ни странно, но именно то давнее событие спасло сейчас жизни неизвестным преследователям. Именно из-за того кровавого опыта он только что не резанул очередью из автомата по пассажирам «эмки». Хотя мог бы это сделать. И был бы прав. Его должность и нынешнее положение обязывали исключать всякие недоразумения, сопровождаемые слежкой и преследованием. Вспомнился разговор со Сталиным во время памятного похищения Ангелины. Неужели ещё какая-то параллельная контрразведывательная
– Скажи, голубчик, – обратился он к Черепанову, – почему ты решил, что эти люди не из НКВД? Кстати, сколько их было, по-твоему?
– Не менее трёх человек, вместе с водителем. А то, что это не наши – точно. Стиль не тот. Наших мы или вовсе не заметили бы, или же они нагло полезли бы с захватом и арестом. А эти ни то ни сё. Ещё и драпанули как зайцы.
– Ну, это они правильно сделали, – задумчиво произнёс Суровцев.
Группа «Лихие» оказалась крайне удачным и результативным проектом НКВД. В рамках операции «Курьеры» она выявила десятки немецких агентов. Уже во время войны выяснилось, что руководители диверсионных школ абвера сильно ошиблись, делая ставку на вербовку диверсантов из числа людей судимых. То, что судимый судимому, – рознь, они поняли далеко не сразу. Между тем разница между советским осуждённым по уголовной статье и политическим преступником была колоссальной. А что уголовные преступники, попав в плен и идя на сотрудничество с оккупантами, будут выдавать себя за бывших политических узников, немецкие разведчики и предположить не могли.
Здесь необходимо сказать о том, что русские уголовники-рецидивисты после тридцать седьмого года имели все основания считать себя политическими. Вопреки распространенному во время перестройки мнению, что уголовный элемент всегда рассматривался большевиками как союзник в классовой борьбе, в конце тридцатых годов их расстреливали пачками. Руководители органов в совершенно секретных справках просили и просили увеличить лимит для репрессирования уголовников по первой категории (расстрел).
«Остались ещё за отсутствием лимита не репрессированы бандиты-рецидивисты, занимающиеся внутрилагерным бандитизмом», – сообщал заместитель УНКВД по Западно-Сибирскому краю Мальцев. И к уже расстрелянным (по лимиту) восьмистам бандитам просил добавить ещё двести. Таким образом, тогдашние воззрения Соткина о лагерной жизни оказались не столь радужны, как ему виделось на воле.
Потом, при массовой реабилитации возникали казусы: у некоторых, расстрелянных по политической пятьдесят восьмой статье, в графе «профессия» оказалось красноречивое и короткое название самой профессии – «вор».
Между тем урки не собирались никому служить, кроме себя. Но они, урки, знали и другое: можно было долго морочить голову фашистам, но на своей земле рассчитывать на понимание, тем более надеяться на снисхождение со стороны чекистов и милиции, им не следует даже пытаться.
Приземляясь с парашютом на родную землю, они предпочитали вернуться к привычным для себя занятиям. А те, кто по разным причинам не мог этого сделать, всё равно начинали пользоваться старыми связями для того, чтобы заново легализоваться. На этом и горели, и первые, и вторые.
Уголовная среда оказалась крайне чувствительна даже к простому проявлению политических симпатий. А от заподозренных в сотрудничестве с немцами людей просто шарахались, как от прокажённых. Без зазрения совести их, если и не сдавали сразу органам государственной безопасности, то пытались скорее просигнализировать куда следует… Или, выражаясь языком более позднего времени, «подставить». Подставить под удар. Уголовный мир чуть ли не инстинктивно чувствовал, что посягать на государственные интересы можно лишь до определённых пределов.