Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре
Шрифт:
Радость открытия. Мне кажется, в любви она так же необходима, как в науке или искусстве. Почему сегодня почти забыли о целомудрии, зато повсюду слышишь «заняться любовью»? Но ведь раннее знакомство с технологией любви убивает ее поэзию. Как бабочка, лишенная пыльцы, не может взлететь, так и бескрылая любовь ничем не отличается от физиологических импульсов, свойственных любому животному.
Чистота и поэзия любви, воспетые Охлопковым в его спектакле, стали катализатором наших отношений. В тот вечер
Едва рассвело и стал ходить транспорт, Юра тихо вышел из моей комнаты и тут же столкнулся с направлявшейся в туалет соседкой Клавдией Ефимовной:
— Добрый вечер, — вежливо поздоровался он.
— Уже утро, — буркнула в ответ соседушка.
Итак, нас засекли, ну, что ж, тем лучше: все равно рано или поздно узнают. В тот же день я написала два письма: маме и Андрею. Маме, что я люблю Юру и, возможно, все скоро свершится, Андрею, что уже свершилось и наши с ним дороги разошлись навсегда. Ответ от мамы пришел быстро и звучал как приговор: увлечение Лидкиным «пажом» она считает недостойным и даже позорным и просит меня одуматься, пока не поздно. Но не было такой силы, которая заставила бы меня одуматься, тем более, скоро я поняла, что беременна.
Конечно, Клавдия Ефимовна все рассказала второй соседке Наде, та еще кому-то, известие о наших с Юрой отношениях перестало быть тайной.
Однажды во дворе я случайно встретила Вовку Волкова, товарища моих детских лет, у которого, как уже говорила, «перекантовалась» в первый после возвращения из детдома день. Он только что вернулся из очередной «отсидки» бритоголовым и угрюмым. Увидев его и желая как-то развеселить, я стала болтать, в том числе и о своих не в меру любопытных соседях.
— Как бы они тебя не посадили, — сказал Вовка еще угрюмей. — Знаешь, сколько на тебя уже наклепали? Тома.
— Посадили? За что? Ты что-то путаешь.
— Смотри, как бы тебя не запутали. Меня специально к следователю водили, чтобы я тоже на тебя клепал, но я не стал.
— Что ты можешь на меня клепать? Мы сто лет не виделись.
— А им-то что? Лишь бы материалу набрать…
Несколько лет спустя уже после XX съезда я в лоб спросила Поначевного, правда ли, что меня могли посадить с его «подачи». Он чуть смутился, но тут же отпарировал:
— Клавдия тоже писала и побольше моего: тоже комнату хотела получить.
Ах, вот оно что: двое работников «органов» хотели захватить мою комнату, вот и действовали привычными методами. Позже, реабилитируя отца, от тех же органов узнала, что спасла меня несогласованность действий соседей. «Факты», приводимые в письмах-доносах, взаимоисключали друг друга, и уж слишком явно просматривался личный интерес.
Я ничего не рассказала об этом разговоре Юре, но впервые крепко задумалась: а что я буду делать с новорожденным ребенком, да еще если меня посадят. Два года назад в Алма-Ате я встретила Зорьку Сокольникову, с которой вместе прошла моя безмятежно-счастливая — до 1937 года — детская пора. В то время она уже провела в тюрьмах и ссылках лет 10, но больше
В то время аборты были строжайше запрещены. Помогла Ира Панина. Она не раз говорила мне, что по моему лицу можно читать, как по открытой с большими буквами книге. Вот и «прочитала» о моей беременности. Спросила, — я подтвердила.
— А что будешь делать?
— Не знаю.
— Я знаю. Я недавно сама через это прошла.
Гуленька бросил Иру, когда она была на третьем месяце. Помогла мама. В своем Мичуринске она нашла какую-то бабку. Так вот почему после каникул Ира была такая бледная. Теперь этой бабке через месяц предстояло заняться мной.
В отличие от многих девиц я не мечтала о замужестве. О любви — да, о замужестве — никогда. Напротив: брак казался мне мещанством, даже могильщиком любви, слишком много я видела тому примеров. Еще меньше я могла предполагать, что Юра считает иначе, поэтому очень удивилась, когда однажды он мне сказал:
— Давай поженимся.
— Да ты что! — моя первая реакция была резко отрицательной, я искренне считала, что брак способен лишь расплескать, разрушить то большое, что было в нас и о чем мы никогда не говорили вслух: только глаза, руки, губы…
Что ж, он не настаивал и, казалось, даже забыл о своем предложении, а мне почему-то стало хотеться, чтобы он его повторил. Однако он не повторял.
Однажды, придя раньше обычного, он предложил мне пойти погулять. Мы часто вместе гуляли по кривым арбатским переулкам, и он рассказывал мне «биографию» старинных домов-особняков, позже безжалостно уничтоженных. Но в этот раз он повел меня в другую сторону, к Смоленской. Я о чем-то болтаю. Вдруг Юра указывает на здание:
— Смотри-ка, загс. Давай зайдем.
— Зачем?
— Для смеха: напишем заявление, что женимся, а сами не придем.
Это показалось мне забавным. Зашли. Попросили у хмурой тети, которая одна скрепляла и расторгала супружеские узы, пришедших в этот мир и уже покинувших его, нужный бланк, заполнили его и ушли, очень довольные этой «хохмой».
Прошло еще несколько дней. Я как обычно пришла из института домой, никого не жду, решила вымыть пол. Но не успела закончить, как является Юра:
— Ты что делаешь? Мы же опаздываем.
— Куда?
— В загс.
— Как в загс? Мы же в шутку, решили не ходить.
— А ребята знают. И преподаватели. Меня с занятий отпустили… Да ты что? Что я всем скажу? И потом, мы же можем развестись, поженимся, а потом быстро разведемся…
Февраль. Дождь со снегом, на тротуарах сплошное месиво, еще не хватает заболеть с этим замужеством-женитьбой. Ладно, оденусь потеплее: сверх продувной шапки платок, ничего, что старый, зато тепло.
Идем. Настроение еще мерзопакостнее, чем погода. Смотрю на Юру, он пытается улыбнуться, но, видно, через силу. Ясно: на душе кошки скребут. В загсе та же тетя спрашивает у Юры: