Путь к себе. О маме Наталии Сац, любви, исканиях, театре
Шрифт:
— Ну, а где невеста-то ваша? Эта?
Да, хорошее я в своей рванине впечатление произвожу.
— Распишитесь здесь. И вы. Возьмите свидетельство. Кто следующий?..
Все. Я жена, а этот рядом — мой муж.
— Знаешь, я опаздываю, — говорит глава семьи и устремляется к метро.
— Но ты же отпросился, тебя отпустили.
— Ну да, с занятий. Но сейчас начнется репетиция. Очень важная.
А Юра продолжает:
— Я ребятам сказал, они могу нагрянуть, — и исчез в метро.
Еще не легче. До стипендии целых четыре дня. Дома только картошка, подсолнечное масло да недомытый пол. Ну, пол, положим,
Позвоню-ка своим Иркам и Левке Сулержицкому, опишу ситуацию.
Мои Ирки не подкачали, обогатили свадебный пир кислой капустой и солеными огурцами. Друзья жениха притащили пол-литры, но сам он почему-то задержался.
Когда Юра, наконец, пришел, на столе уже мало что оставалось. Но виновнику торжества тут же налили стакан водки и провозгласили здравицу в его честь, которую он, по-моему, даже не дослушал до конца: усталый, целый день ничего не евший, сполз со стула и заснул. Позже всех явился Левка Сулержицкий, зато таким торжественным я его никогда не видела. В костюме, галстуке, с цветами он подошел к одному из Юриных сокурсников и торжественно произнес:
— Поздравляю.
— Меня-то с чего? — удивился сокурсник.
Не потерявший апломба Левка двинулся к другому сокурснику, но тот еще на «подходе» отмежевался. Так и не удалось Левке поздравить жениха, но остальная часть вечера прошла в «духе взаимопонимания и непринужденного веселья».
Мы долго, очень долго всячески избегали слов муж, жена, но втайне про себя радовались свершившемуся: брак углубил, упрочил нашу любовь, не утратившую целомудрия и поэзии.
Постепенно я открывала Юру для себя и с удивлением обнаруживала, что вышла замуж совсем за другого, чем представляла себе, человека. Тот, придуманный красавец, — типичный «герой-любовник» на сцене, экране и в жизни (кстати, такое представление о нем по первому впечатлению складывалось не только у меня и очень помешало его сценической карьере). Этот, настоящий, был тоже редкостно красив, особенно каре-зеленые ласкающие глаза, так красив, что даже в общественном транспорте на него сразу все начинала смотреть, как на картину, но в голосе никакого металла — приглушенный, с хрипотцой, в поступках ничего экспансивного — молчалив, мягко-спокоен и очень глубок. В силу женского мелочного любопытства я как-то решила выведать о его прошлых «любвях», он неохотно ответил:
— Их не было.
— Но ты же не девственник.
— Нет, но это не называется этим словом. — Помолчал и добавил:
— Жаль, что мы не встретились четыре года назад: ведь в восемнадцать лет я уже мог на тебе жениться…
Между тем известие о нашем браке долетело до Алма-Аты. Лидка прокомментировала его в своем духе:
— Юра был безумно влюблен в меня, но я храню верность Адриану, и, чтобы быть ко мне ближе, он женился на Роксане.
Услышав это, мама пришла в ярость и отправила мне письмо-ультиматум: либо я немедленно развожусь, либо она перестанет мне помогать. Но в то время заставить меня развестись, наверное, не смогла бы даже смерть.
Итак, теперь наш семейный бюджет базировался лишь на двух стипендиях — источник немощный и ненадежный: любая случайная тройка во время сессии могла его перекрыть. Правда, Юрина мама тайком от отчима подкармливала нас обедами, но ведь было еще одно обстоятельство: с каждым днем я все больше ощущала нарождающуюся
Заштатный провинциальный городишко с одноэтажными домиками и сугробами выше крыш. С трудом пробираются между ними редкие прохожие. Пробираюсь и я, нахожу домик мамы Иры Паниной. Какая милая женщина с красивыми грустными, как у Иры, глазами. Ничего не выпытывает, ни о чем не расспрашивает, просто хочет помочь. Вскоре Ирина мама приводит бабку, невзрачную, как полевая мышь. Получив десятирублевый гонорар, бабка оживляется и начитает какие-то колдовские приготовления, приговаривая:
— И не заметишь, как выскочит, я их не счесть сколько уже аннулировала.
Наконец, бабка проделывает необходимые процедуры, — и я грохаюсь в обморок. Когда прихожу в себя, вижу двух перепуганных женщин и крохотного ребеночка. Он величиной всего в ладонь, но уже ясно видно, что мальчик и все у него есть, даже ноготки на пальчиках. Я держу в руках крохотное сморщенное тельце и не понимаю, как я могла, зачем я это сделала, ведь это мой, наш малыш. Все, что угодно, но я не должна была его убивать!..
Ирина мама кладет мне руку на лоб и еще больше пугается.
— У нее температура, — шепчет она, — ой, а вдруг умрет, меня же засудят.
У бабки от страха трясутся руки:
— Я ни при чем, она просила, я сделала, причем я, — бормочет, но, чувствуется, что сама она в этом не уверена.
Мне вновь ставят градусник. Ирина мама смотрит на него с мольбой, но ртуть упрямо ползет вверх.
— «Скорую» вызывай, а то и впрямь сейчас помрет, — все же решается бабка.
— Вы не бойтесь, я вас не выдам, скажу сама, — шепчу я, видя, что она колеблется. Мне очень плохо, и я надеюсь на эту «скорую». Но «скорая» не спешит, и моя надежда гаснет. Когда меня доставили в больницу, она погасла совсем.
По кивку какой-то сонной фигуры в приемном покое санитары свалили меня в коридоре на кровать без одеяла и простыней возле разбитого окна, из которого страшно дуло.
— Все, конец, — подумала я, и почему-то ко мне вернулось присутствие духа. — Скажите, пожалуйста, — обратилась я к проходящей мимо медсестре низким «маминым» голосом, — у вас здесь кто-нибудь выздоравливает?
Она ошалело уставилась на меня.
— Нет, со мной все ясно, — продолжала я, — я, конечно, умру, но все же, есть такие, что выздоравливают?
— Есть, выздоравливают, а как же, — пролепетала она и стремительно куда-то побежала. Однако уже через несколько минут вернулась и вместе с доставившими меня санитарами перевезла в операционную и доложила:
— Я позвонила Виктору Карловичу, он сейчас придет. Что же вы сразу не сказали, кто вы?
Действительно, минут через 10 появился симпатичный старый доктор и устранил последствия бабкиной медицины.
— А ведь ты, милочка, можно сказать с того света вернулась. Вовремя ты мне позвонила, Люся.
— Я бы раньше позвонила, кабы знала, что она племянница депутата, — простодушно ответила сестра.
Ах, вон что! Вот, оказывается, за кого она меня приняла. Но почему племянница? Какого депутата? Этой загадки я так и не разгадала. И все же спасибо доставшемуся от мамы низкому голосу и собственной интуиции. Меня перевели в нормальную палату, а через три дня я вернулась в Москву.