Путь к Софии
Шрифт:
— Давайте скорее!
Положили следующего. Он был ранен в лицо. Раздроблена челюсть. Он плакал, плакал. А слезы — одна кровь.
В окно кто-то крикнул:
— Снова их отбили... Откатились назад!
— Слава богу! — перекрестились все.
— Может, скоро подойдет подмога?
— Ой, мамочка, мама... — вскрикнул вдруг кто-то в углу так страшно, что все умолкли, и только крикнувший продолжал стонать.
Один из раненых сказал:
— Дайте ему поцеловать икону.
Остальные всполошились:
— У кого есть икона? У кого есть пресвятая богородица?..
Никто не отозвался. Не обнаружилась
Снова внесли раненых. Среди них был майор тамбовского полка. Его знали. Многие повторяли имя: Златолинский. Приподнимались, чтобы увидеть его.
— Ваше высокородие... И вы?.. Тут, тут есть местечко, ваше высоко...
— Для пуль не существует чинов, удальцы. Да ведь это ты, Петухов! Скажи, это ты, братец?..
— Так точно, я, ваше высокородие... С ногой что-то... с ногой. — Петухов стал всхлипывать. — А с вами что, благоволите сказать.
— У меня дурацкая история, братец! Вот тут... и тут.
Обняв одного из раненых, сестра Нина приподняла его и что-то сказала. «Такая с виду слабенькая, бледная, а какая у нее сила!» — подумал Климент.
— Помоги сестре... чего рот разинул! — крикнул он санитару, тоже засмотревшемуся на нее.
А Ксения, послав санитара Ваню за бинтами, принялась поправлять окровавленными, липкими руками косынку и тщетно старалась завязать ее потуже. В это время со двора послышались крики. В одно из окон вместе с ветром ворвались клубы черного дыма.
— Что это? Да мы тут заживо сгорим!..
— Пожар! Пожар!
Раненые — неперевязанные, с ампутированными конечностями — забеспокоились:
— Санитары! Ради бога, скорее! Горим!
— Замолчите! Горит сарай!
Кто кричал? Кто просил? Кто приказывал?
У двери снова толчея.
— Разве вы не понимаете — нет места! На дворе... на дворе кладите.
— А тот доктор, что на дворе, велит в дом нести...
— Вносите! — крикнул, не глядя, Климент. — Нина, посмотрите... подготовьте и их... Где сестра Кузьмина?
— Ее вызвал доктор Бубнов. Оперировать Бугаевского.
— Бугаевского? Кто он такой, этот Бугаевский, почему все там?..
— Человек, — сказала Нина.
Он бросил на нее быстрый взгляд, но она уже встречала носилки. Между ними протиснулся санитар Ваня.
— Вот, последние, — сказал он, подавая Ксении четыре пакета бинтов.
— Как последние? Мы привезли столько бинтов!
— Видно, потерялись в пути, Ксения Михайловна. Не знаю...
— Постойте! Молчите! Молчите же! — прикрикнула на него Ксения.
— Кто? Что?
— Ш-ш-ш! Слушайте!
— Что слушать? Как те ревут!
— Слушайте, слушайте, братцы!
Невольно прислушался и Климент. Звуки ружейной пальбы, гром орудийных выстрелов заглушали наводящий ужас вой, более сильный, чем когда-либо.
— Общая атака.
Все прильнули к окнам. Из них была видна середина вражеских цепей.
— Глядите... Сейчас все решится!.. Господи, спаси и помилуй нас!
— Почему молчат наши? Чего ждут? Почему не стреляют? Ведь всего каких-то пятьдесят шагов... Стреляйте! Стреляйте!
Воцарилось жуткое молчание. Климент оставил раненого, кинулся к окну. Ксения тоже. И раненый приподнялся на столе... Нина Тимохина с глухим стоном бросилась к носилкам — на них лежал Сергей Кареев. Вся дрожа, она что-то говорила ему сдавленным
— Аллах!..
Этот крик заполнил собой все.
Никто не проронил ни звука. Все ждали, затаив дыхание. Ждали. Плотные неприятельские цепи волной накатывались все ближе и ближе к русским позициям. Тридцать шагов... Двадцать... Вот сейчас они обрушатся и все сметут, сотрут...
И вдруг — залп! Как подкошенная, свалилась первая вражеская цепь. Сотни, тысячи людей.
— Ур-раа-а!.. — Раздалось там и тут.
— Их гонят! Они бегут! Ура-а-а!
— Слава богу!.. Бейте, колите их... Еще, еще!
Что-то просвистело. Загрохотало. Во дворе. Воздушная волна отбросила их от окон. Климент упал возле Нины. Ксению отшвырнуло в противоположный угол комнаты. Новый взрыв, затем еще подальше... поближе... Что-то пробило стену, треснуло, оглушило их. Вопли, крики. Климент успел только увидеть, как одна стена словно распахнулась и крыша медленно поползла на них. Охваченный ужасом, он чувствовал, что надо искать выход... Где дверь? Но тут что-то ударило его, и он потерял сознание.
Он открыл глаза, но не видел ничего — кругом была темнота. Безумная мысль мелькнула у него в голове: «Я умер! Нет, не умер, раз я способен думать и слышу какие-то голоса... Нет, не прежний рев и не грохот орудий. Я слышу песню. Неподалеку определенно маршируют солдаты. Наши. Значит, мы удержались, дождались, — думал он и припоминал то жуткое ожидание перед решающим залпом. — А теперь, похоже, уже прибыл Гурко и, пока я лежал, они, может быть, уже гонят их к Софии!..»
Эта мысль словно бы пробудила его вторично. Он повернул голову. Вгляделся. Он лежит, видно, под каким-то навесом. На сене. Далеко друг от друга и от него слабо горят два фонаря. Кругом лежат раненые солдаты. Спят, стонут, молчат. Значит, и он ранен, раз он тут. Голова у него болела и кружилась. Он хотел было ощупать, перевязана ли она, но его правая рука упала, как подсеченная. Он ощупал ее левой. Перевязка. Шина. Это работа Григоревича — только он так по-глупому накладывает шины... Но у меня действительно сломана рука, и правая! Он хотел припомнить, как это случилось, но в памяти его только ясно вставала картина, как пополз и обрушился на них потолок; он вздрогнул. А как же остальные! Они живы? Где они? Ксения? Аркадий? Нина?.. Почему-то ему казалось, что он в последнюю секунду как будто видел там Кареева... Климент поднялся — все поплыло перед глазами — от раны над ухом. Только бы не внести инфекцию! «Как же я сам ее перевяжу», — думал он, с трудом двигаясь в полумраке, переступая через раненых, а те, хотя и не видели, кто это, просили его поглядеть их раны и позаботиться о них. «Сейчас, сейчас, братцы», — говорил он и продолжал искать своих.
У второго фонаря стояло несколько человек. Он их не знал, но, похоже, это были врачи. Он спросил у них про Бакулина.
— Он там. Вот там! — И они указали ему на дом в конце темного двора. — Там операционная.
На неосвещенном дворе вповалку лежали раненые. Они лежали на разбросанной прямо на земле соломе, на навозе, на сухих листьях. Разговаривали. Стонали. Смотрели на холодное звездное небо.
Проходя между ними, он слышал, как один голос спрашивал:
— Прокопий, ты жив?