Путь на Грумант. Чужие паруса
Шрифт:
Собравшиеся мужики с отвращением и ужасом глядели на Василия Зубова.
– Рылом не вышел меня учить, – дрожа всем телом, бормотал Зубов, – юровщи-и-ик, нет таперя твоей власти, кончилась, что похочу, то и сделаю.
– Не моги так говорить, – сжав кулаки, закричали разом зверобои. – Самовольно одежу смертную вздел… не по уставу.
– Юровщику перечить не моги, – шагнул вперед Степан. – Ежели совет хочешь дать, давай учтиво и не спорно. А по морскому обыкновению за такие слова вот что положено. – И Степан поднес кулак к носу Зубова. – Не седые б твои волосья!
– Табашники,
– Упрямый старик, – сожалея, сказал Химков, – раньше времени на тот свет собрался. Помирать-то не в помирушки играть. – Он вздохнул.
А небо было все такое же ясное, светлое. Короткими днями ярко светило солнце, а по ночам мерцали извечные таинственные звезды. Иногда небо пылало сполохами, переливаясь разноцветными огнями.
В одну из таких ночей молодому мужику Евтропу Лысунову, тому, что жалел на стамухе зверей, стало совсем плохо.
– Алексей Евстигнеевич, подойди, – тихо попросил он.
– Что, Тропа, занемог? – склонившись к больному, участливо говорил Химков. – Ничего, выдюжишь. Берег скоро увидим, там люди.
Лысунов молчал, слушал и блаженно чему-то улыбался.
– И мне, Тропа, тяжело. Сил нет. Ноги не держат, отяжелели, страсть, – пожаловался Химков. – Дак я старик, а тебе…
– Мужики на тебя, как малые дети на матку, глядят, – еще тише ответил Евтроп, – а мне, а я… – он гулко кашлянул, – опух, кровь изо рта сочится, гляди. – Он провел по губам ладонью. – Алексей Евстигнеевич, – вдруг взволновался Евтроп, – прими. – Он сорвал с шеи простой медный крест. – Сыну, Федюнь-ке… благословение мое… Еще Ружников старшой мне за якорь рупь должон… жене пусть отдаст.
Евтроп закрыл глаза и затих.
– Евтропушка, милый, – взял его за руку Алексей, – очнись!
Лысунов открыл на миг глаза, зашевелил губами.
– Шепчет, а что? – Химков наклонился.
– Молитву пролию… ко господу… и тому возвещу… печаль мою.
– По умершему молится, – отшатнулся Алексей, – по себе молитву читает.
Губы перестали шевелиться, затих навеки Евтроп, без жалоб, словно заснул.
Алексеи перекрестился и закрыл ему глаза.
– Седьмой богу душу отдал, – сказал он вслух. Тяжело опираясь на багор, Химков отошел от умершего.
– Что там, Алеша? – посмотрев на товарища, прервал разговор Степан.
Махнув рукой, Химков молча примостился на льду, положив голову в колени Андрея.
– Ну-к что ж, говорю, – помолчав минуту, начал Степан, – вернемся мы на землю, поедешь ты, Ваня, в город. Там Наталья ждет. Глядишь, и свадебка. Попируем. А, Ваня?.. А там детишки пойдут, сынок. Смотри, Степаном сына назови, – строго добавил Шарапов, – зарок мне дал, помнишь?
– Не верю я, Степа, что землю увижу… – начал было Иван.
– Увидим, Иван, как бог свят, увидим! Не пало нам хорошего пути, ну-к что ж. Не моги и думать, а там, глядишь, и Андрея женить черед выйдет, небось высмотрел девку-то себе?
Андрей смущенно улыбался.
– А ты, Степан, – спросил Иван, – на чужие свадьбы всегда
Степан стал серьезным.
– Баба гнездо любит, а я волю… – с грустью вымолвил он. – Да и молодость прошла, кто за меня пойдет? Девка Маланья разве? – снова шутил он.
– Которая? – с любопытством спросил Андрей. – Наша слободская, Малыгина красавица?
– Така красава, – смеялся Степан, – что в окно глянет – конь прянет, а на двор выйдет – три дня собаки лают.
На сумрачных изможденных лицах мужиков показалась слабая улыбка…
Так шли дни – холодные, безрадостные. Алексей Химков вел им счет, делая зарубки на древке своего багра. Крепился старый мореход. А годы все больше и больше давали себя знать.
– Степа, – шептал Алексей Евстигнеевич, корчась по ночам на льду, – смерть, видно, пришла, дышу чуть, тяжко, который день согреться невмочь.
– Чуть жив, а все же не помер, – строго отвечал Степан, – бога благодари.
– Зачем мучения терпеть! Не сегодня, потом умрешь, все равно от смерти не спасешься, – тосковал Химков.
– Умереть сегодня – страшно, а когда-нибудь – ничего, – старался разубедить его Степан. – Жизнь надокучила, а к смерти не привыкнешь, не своя сестра… Сломила тебя жизнь, Алеша, – помолчав, сказал он, – жив останешься
– в кормщики не ходи: и лодью и людей сгубишь. – Шарапов вздохнул. – А ведь раньше кремень был – не человек.
– И так тяжко, а тут вши. Живьем скоро съедят, – жаловался юровщик. – Смотри. – Химков вытащил из-под воротника горсть копошащихся паразитов. – Люди из терпенья вышли. Свербит все.
– Ну-к что ж. Была бы голова, а вши будут. Божье творенье, куда денешься,
– расчесывая под малицей грудь, не сдавался Степан, – отпарим в бане.
Прошла еще неделя. Еще отмучились четверо. Остальные лежали в полузабытьи. Мало кто мог двигаться, сделать несколько шагов. Уже не пели погребения над мертвыми, не хватало сил. Были бы морозы – многих бы еще недосчитались зверобои за эти дни. Но, к счастью, пал теплый ветер, отошла погодка. Однако дни стояли пасмурные, серые. Часто налегал туман, моросило.
– Расскажи, Степушка, бывальщину, утешь, милый, – попросил Семен Городков.
– Утешь, Степан, – раздались еще голоса, – не откажи.
– Рассказать разве? – Степан задумался. – Погоди, ребяты, вспомню.
Кто мог, собрались все. Мужики хотели послушать Степана, хоть немного отвлечься, позабыть льды, голод, страдания.
– Ну-к что ж, расскажу вам про слово русского кормщика. Давно это было. Еще дед мой, помню, рассказывал. – Степан откашлялся. – Шел кормщик Устьян Бородатый на промысел, – полилась его негромкая речь. – Встречная вода наносила лед. Тогда Устьяновы кочи тулились у берега. Довелось ему ждать попутную воду у Оленины. Здесь олений пастух бил Устьяну челом, жаловался, что матерый медведь пугает оленей. Устьян говорит: «Самоединушко, некогда нам твоего медведя добывать: вода не ждет. Но иди к медведю сам и скажи ему русской речью: „Русский кормщик повелевает тебе отойти в твой удел. До оленьих участков тебе дела нет“.