Путь в Беловодье
Шрифт:
– Если ловишь ядовитую змею, должен знать, что она может укусить. – Дядя Гриша спрятал пистолет в кобуру. – Я кусаюсь. – Он вытащил из-за пазухи поллитровку, глотнул. Неужто не отобрали? Нет, отобрали, конечно. Эта бутылка наверняка трофейная. – Я совсем не добренький и не мягонький человек, каким ты вообразил меня, племянничек. – Дядя Гриша похлопал колдуна по плечу. – Я очень даже могу свернуть какому-нибудь мерзавцу шею. И совесть меня не замучает. Обещаю.
Роман открыл багажник «Тойоты». Канистры были на месте. Роман налил в найденную пустую бутылку воды про запас.
Ну что ж, теперь можно ехать дальше.
– До усадьбы еще далеко, –
– Попытаются, не спорю, – отозвался дядя Гриша. – Но не сдюжат.
– Как будем действовать? – спросил Роман. После того, как они вырвались из плена, на него нахлынула странная апатия. Видимо, соприкосновение с колдовским огнем, стихией враждебной, не прошло даром для водного колдуна.
Итак, Ник Веселков был связан с Сазоновым…
Получается, он с Ником Веселковым как-то связался и предупредил. Значит, и с другими мог… А, плевать… Мне Надю оживить, Стена из петли Беловодья выдернуть, и плевать, пусть забирает Сазонов себе волшебный град, пусть делает, что хочет, мне-то какое дело! Но обидно ведь! Как обидно отдавать ему Беловодье. Нельзя отдавать…
Сделай то, не знаю что… Сделай то, не знаю что…
Не хочу ничего больше делать!
– Скорее! – умолял Роман дядю Гришу.
– Я – хулиган, но не сумасшедший, – отзывался тот. – Вон, видишь, стоит мил человек. Они завсегда здесь стоят. Чуть я нажму на газ, он жезлом полосатым своим махнет, тачку нашу тормознет и сотенку – «цоп».
О том, что тачка наверняка уже в угоне числится, Роман напоминать не стал.
– Останови машину, – приказал колдун.
Дядя Гриша миновал пост ГАИ и притулил «Тойоту» у обочины. Роман облил капот и стекла пустосвятовской водой, прошептал заклинание и вернулся в салон.
– Теперь гони, – приказал кратко.
И «Тойота» помчалась, беззастенчиво обгоняя новенькие иномарки, проскальзывая в щели между гружеными «КамАЗами». «Гаишники» ее не видели.
– Ну, ты и хулиган! – восхитился дядя Гриша. – А если нас не заметит какой-нибудь шустряк-водила и раздавит.
– А ты увернись! – посоветовал со смехом Роман. – Впрочем, если фары включить, то машина тут же проявится. Учти.
– Ну уж мы и похулиганим! – задушевным голосом пообещал дядя Гриша.
В доме Марьи Гавриловны ныне располагался музей. В революцию усадьбу Гамаюновых, как все усадьбы, разграбили, но чудом не сожгли. То есть чудом в прямом смысле этого слова – заклинание от огня уберегло. Как только пустили красного петуха, как дождь хлынул и загасил. Потом раза три или четыре пытались поджечь – и опять не горело. Обуглился один флигель, но и только. Война обошла усадьбу стороной – грабить там было уже нечего. В уцелевших помещениях в тридцатые годы устроили общежитие для рабочих птицефабрики. В шестидесятые решили в доме Марьи Гавриловны сделать музей, поскольку строение еще держалось, не обрушилось, и кое-где даже внутренняя отделка уцелела. Несколько комнат у общежития отняли, отыскали пару кресел, диван, какие-то картинки. На том дело заглохло.
А потом, в середине девяностых, зимой, прибыла неведомо откуда на черной шикарной машине красавица в норковом манто, надменная, дерзкая, оставила машину у полуразрушенного крыльца и направилась прямиком в кабинет к директору. Поставила гостья на стол какие-то заграничные коробки с яркими этикетками, столько непривычную глазу советского человека. Директор шаркнул ножкой, рассыпался в благодарностях и предложить гостье кофейку. Кофеек был растворимый, индийский. Гостья сделал вид, что пригубила. Директор смотрел на нее восторженно, очарованный
Явившись через год, красавица в норковом манто обвела гневным взором стены, оклеенные обоями семидесятых годов, одарила директора убийственным взором и объявила, что сама будет покупать и привозить все, что необходимо музею.
Эту историю рассказал по дороге в усадьбу Баз, и хотя он не называл имен, Роману и так было ясно, что роль щедрой миллионерши сыграла Надя. Роман улыбнулся, представив, как эффектно должна была выглядеть его возлюбленная в этой роли. Не ясно было другое: зачем Гамаюнову понадобилась полуразрушенная усадьба? Поскольку в сентиментальный порыв Ивана Кирилловича Роман не верил, то было ясно, что усадьба должна была сыграть какую-то роль в создании Беловодья. Но какую?
Этого колдун пока не знал.
В излучине реки в низинных берегах сохранился клочок старинного парка с беседкой и живописно нависающими над водой плакучими ивами. Дорожку, что вела к главному зданию усадьбы, скудно присыпали песком. Здание было кирпичное, двухэтажное, штукатурку с него ободрали, а новую не нанесли, так и стояло оно ржаво-красное, похожее своей обнаженной кирпичностью на казарму, лишь колонны у входа сверкали поддельной белизной. Уныло смотрели прямо перед собой тусклые, давно не мытые зарешеченные окна. Казалось, там внутри кто-то есть. Не живет, но прячется.
От прочих построек остались только стены – ни крыш, ни дверей, ни рам, лишь черные провалы, наспех укрепленные гнилыми досками и обвязанные кусками рубероида. Сомнительно было, чтобы подобная защита могла уберечь руины от дождя и снега.
– Надо ж, как все разбомбили, хулиганы, – пробормотал дядя Гриша.
Три бетонные ступеньки врезались в старый раскрошившийся фундамент. Двери были новенькие, даже не подделка под старину, а просто новодел. Хотя сама ручка – бронзовая, с виньеткой, – возможно, открывала когда-то старинную дверь. Справа у входа, для сохранности прикрытая решеткой, была прибита бронзовая табличка. Надпись на табличке гласила: «Беловодье».
Но здесь, за пограничной чертой входа, было не озеро с волшебной водой, а крошечная прихожая, темная, освещенная лампочкой под стеклянным абажуром с трещиной. Справа стоял большой письменный стол, слева – вешалка послевоенных времен. Роман припоминал, что у матери в доме висела такая же. От остальных комнат прихожую отделяла пыльная портьера из шерстяной ткани неопределимого цвета. Лишь дверь отворилась, легкий ветерок поднялся в комнатах, скрипнули запертые двери, колыхнулись шторы. Где-то хлопнула дверца шкафа.