Путь
Шрифт:
— Я — нет! — отрезал Аттал Иванович. — Мне некогда чужими полисами заниматься, знаешь ли. У меня в своём работы хватает. Но ребятушки говорили, что встречали его там: сначала одного, а потом с какой-то дамой. Э-э-э… и в Союзе, говорят, в самой Москве его видели с ней же, и она…
— …и она дочка замминистра, — прервала его Бо. — Слышала уже сто раз эту историю. И, как я выяснила, распространял её в своё время Пика. Но я слишком хорошо знала Замеса, чтобы поверить в эту сказку…
— Бо, что ты от меня хочешь? — оборвав её, неохотно повысил голос Аттал. — Я знаю только, что у него в Эламе… э-э-э… плохо получалось руководить, говорят. Он не вывез коляску,
Бо отвела взгляд и несколько раз сглотнула, поморгав глазами, чтобы не заплакать. Потом взяла себя в руки, глубоко вздохнула и продолжила.
— А что за кобылка? Кто такая, вы знаете?
— Да откуда? Мне заняться больше нечем, что ли? — немного заплетающимся языком произнёс Аттал. — Вуйчики вроде знали. Чего ж ты у них не спросила?
— Спрашивала я. До поры до времени постоянно к Симону приставала с вопросами — что да как? Он молчал, мол, не может сказать, по понятиям чести, так сказать. А потом… Потом я перестала спрашивать.
— А что такое? Почему? — заинтересовался хозяин.
— Поругались мы с ним, — неохотно произнесла Бо.
— И в чем же причина была? — поинтересовался он.
— Так, — она неопределённо отмахнулась. — Ерунда.
В это время Луиза, переодевшись в ночное, внесла заварочный чайник и фарфоровую кружку.
— Лизок, — неестественно засмеялась Бо, переводя тему разговора. — Знаешь, Аттал Иванович спрашивает, не сёстры ли мы?
— Сёстры? — удивилась Лиза. — А разве мы похожи? Ты светлая, а я тёмная.
— Да нет, — мягко хохотнул Аттал. — Она назвала тебя сестрой, когда я заходил. Вот я и спросил.
— Ну да, сёстры, можно так сказать — насмешливо фыркнула Лулу, ставя приборы на столик. — Я — сестра Елизавета, а она — сестра Божена. Мы ж вместе в «божедомке» были: я после ликея преподавала сектоведение, кому скажи, так никто не поверит, — звонко засмеялась она. — А Бо жила там, собственно. В «божедомке» все сёстры — от младенцев до наставницы. Мне было… сколько ж мне было? Двадцать два, вроде бы. А Бо лет тринадцать. Но, несмотря на это, мы с ней как-то сдружились.
— Да ты что?! — удивился Аттал и посмотрел на Бо. — Так ты сирота? А я этого про тебя не знал, представляешь?
— Я не люблю вспоминать об этом, — сморщила нос его гостья.
— И что, тебя на самом деле Божена зовут? Жена бога, типа того? — засмеялся хозяин дома.
— Ой, всё, Аттал Иванович. Вы крепко набрались, я погляжу, — Бо встала с места, подошла к окну и стала вглядываться в беспросветную темень ночи.
— Да ладно, ладно! Бо, ну всё! Не серчай, иди сюда, давай посидим, пообщаемся. Я сто лет с тобой вот так не сидел, не разговаривал, — примирительно закричал из кресла заметно пьяный Аттал и обнял стоящую рядом подругу. — Слушай, Лулу, а почему я тогда на твоём… э-э-э… этом, как его, на выпускном фото из «божедомки» Бо не видел? Я много раз тот снимок смотрел, ты там такая сексуальная, в рясе, — смеясь, похлопал он её по попе и поцеловал туда же. — А Бо на фото не видел!
— Так меня там и не могло быть, — отвернулась от окна Бо. — Меня же выгнали прямо перед выпускным!
— Ой,
— Бо, расскажешь? — заинтересовался хозяин дома.
— Да ладно вам, — отмахнулась от неё Бо. — Это дело прошлое!
— А за что? Расскажи, расскажи, — впервые за весь день по-детски развеселился Аттал. — Бо, я тебя уже давно вроде… э-э-э… знаю, а оказалось, что совсем незнаком. Что там она учудила, Лулу? Расскажи, давай!
— Рассказать? — спросила Лиза и поглядела на Бо.
— Как хочешь! — самодовольно усмехнулась та.
— Короче говоря, у нас в «божедомке» раз в год, весной, за пару месяцев до конца учёбы проходил смотр. — Лулу отрыла крышечку чайника, поглядела внутрь и поставила завариваться дальше. — Со всей округи съезжались святые отцы, иереи да игумены, садились в зале, по иерархии, обычно, впереди самые тучные. Всё, как всегда: ученики на сцену выходят, класс за классом — кто поёт, кто пляшет, кто стихи рассказывает. Самодеятельность, в общем. А Бо тогда у нас отличница была, но игуменья Серафима её не любила…
— Мы тогда с парой девчонок увлекались естественными науками, наперекор настоятельнице, — вставила Бо пять копеек.
— Причём Бо ещё у меня на сектоведении отличницей была, — продолжила Лулу. — И вот, за несколько месяцев до смотра, Бо сообщила матушке Серафиме, что хочет выступить сольно и продекламировать отрывок из «Мудрости Соломона». Настоятельница насторожилась, но Бо добилась своего, на зубок выучила — у неё память такая была, лучше всех в «божедомке». Говорю же, она у нас на отлично училась.
Так вот, настал момент, когда приехали приглашённые, и даже епископ, представляешь? Никогда не приезжал, а тут целый епископ заявился. Началось представление: сначала прыгают маленькие, весь зал умиляется и хохочет. Потом постарше, читают стишки о родине и боге, а в конце — старшие: некоторые ещё дети, другие уже вполне себе созревающие девушки, как ты видел на нашем выпускном фото. Так вот, и тут выходит Бо. Это какой-то ужас! — Лулу, всплеснув руками, закрыла ладонями щёки. — Во-первых, она в шортах. Во-вторых, у неё вырез на груди. Гляжу, святые отцы стали переглядываться, нахмурились, заперешёптывались, но епископ ничего, молчит. Настоятельница вся побелела, хотела было согнать её со сцены, но тут Бо выкидывает длань и выдаёт что-то типа… Бо, я не помню уже… про что ты там говорила?
— Не помнишь? А я наизусть до сих пор помню, впрочем, и «Мудрости Соломона» тоже.
— Так что, ты сможешь рассказать, что ты там… э-э-э… это, как его, исполнила? Интересно! Расскажи, а? — откинулся на спинку кресла Аттал.
Бо усмехнулась, подумала, скинула с себя плед, оставшись в великолепном чёрном платье, встала в позу и вдохновенно продекламировала:
— Сегодня, братья и сестры, я расскажу вам о тех далёких временах, когда Римской империей правил император Тиберий. Тогда, больше двух тысяч лет назад, рабов, бунтовщиков и изменников было принято казнить страшной казнью — распятием — мучительной смертью для тысяч виновных и безвинных. В те времена, если раб убивал своего хозяина, то по решению суда казнили всех остальных рабов в доме, вне зависимости от их возраста и количества. Так юный Юлий Цезарь распял на крестах своих похитителей, а чуть позже его друг — Марк Красс прибил к крестам вдоль Аппиевой дороги шесть тысяч восставших рабов вместе с их славным вождём Спартаком.