Путём всея плоти
Шрифт:
Всё-таки я прихожу к выводу, что был прав; думается мне, всё в итоге обернулось к лучшему просто оттого, что событиям был дан их естественный ход — и уж как бы они ни повернулись, для меня всё это было так запутано, что пытаться вмешиваться, пока Эллен находилась на сцене, я не мог; теперь же, когда её не стало, весь мой былой интерес к моему крестнику возродился с новой силой, и я без конца прокручивал в голове, как мне лучше всего с ним поступить.
Прошло уже три с половиной года с тех пор, как он переехал в Лондон и начал жить, так сказать, самостоятельно. Шесть месяцев из этого времени он был священником, шесть месяцев сидел в тюрьме и два с половиной года приобретал двойной опыт — бизнеса и семейной жизни. Могу сказать, что он потерпел провал во всём, что ни предпринимал — даже в качестве
Он часто рассказывает мне, как, глядя из окна вагона на густонаселённые пригороды, на бесконечные улочки, набитые обветшалыми домами, он старался вообразить, какие люди в них живут, чем занимаются и что чувствуют, и понимал, как близко всё это к тому, что делал и чувствовал он сам. Теперь, говорит он, он знает об этом всё. Я не очень знаком с автором «Одиссеи» (сдается мне, кстати, что он был священником), но он попал точно в яблочко, увековечив своего типичного мудреца как человека, знающего «дела и чаянья многих». Сравнится ли с этой любая другая культура? Какой ложью, каким мерзким, каким удушающим растлением виделся Эрнесту теперь весь его школьный и университетский путь в сравнении с жизнью заключённого и потом портного на Блэкфрайерз! Мне приходилось слышать, как он говорил, что прошёл бы снова через все те же муки только ради того, чтобы обрести это глубокое проникновение в дух греческой пантомимы и глубинно-английской драмы. И, опять же, как только не укрепилась за эти три года его уверенность, что он сумеет выплыть, если его забросит на глубину!
Но, как я уже сказал, я счёл, что мой крестник повидал жизнь и её подводные течения как раз в той мере, чтобы извлечь из этого пользу, и что ему настало время начать вести образ жизни, более соответствующий его перспективам. Тётушка его желала, чтобы он хлебнул лиха, и он хлебнул, и с лихвой, но теперь мне не нравилась мысль о том, что он из мелких лавочников вдруг выскочит в богачи с доходом в три-четыре тысячи фунтов в год. Слишком резкий переход от бедности к достатку столь же опасен, как и наоборот; кроме того, бедность изматывает; она должна быть как бы эмбриональным состоянием, через которое человеку надо пройти, чтобы потом переход в новые состояния проходил безболезненно, но, подобно кори и скарлатине, лучше переболеть ею в лёгкой форме и в раннем возрасте.
Ни один человек в мире не гарантирован от потери последнего гроша, разве что он уже узнал, почем фунт лиха. Как часто приходится слышать от женщины средних лет и тихого семейного мужчины, что нет, они чужды азарта; ОНИ — о, они никогда близко не подойдут к спекулятивным инвестициям, но только к самым надёжным, самым испытанным, а что до неограниченной ответственности — ах-ах, ах-ах — и они вздымают горе глаза и руки.
Когда слышишь такие разговоры, можно сразу распознать за ними лёгкую жертву первого встречного авантюриста; как правило, такой человек, когда придёт время, вывернет наизнанку собственную аргументацию и скажет, что при всей своей природной осторожности и при всём понимании того, насколько глупо пускаться в спекуляции, он знает, что существуют такие виды вложения денег, которые называют спекулятивными, тогда как на самом деле они таковыми не
Этот предмет волнует меня так сильно, что будь моя воля, я ввёл бы уроки игры на бирже в каждой школе. Мальчикам полагалось бы читать «Мани-Маркет Ревью», «Рейлуэйз-Ньюс» и все самые лучшие финансовые газеты, и они должны были бы учреждать собственную фондовую биржу, на которой пенсы ходили бы как фунты. И пусть они посмотрят, как гонка за богатством «выденьговывается» в реальной жизни. Директор школы назначал бы премию самому расчётливому дилеру, а тех, кто раз за разом теряет деньги, исключали бы из школы. А если какой-нибудь мальчик окажется финансовым гением и заработает на бирже — прекрасно, пусть себе спекулирует от души.
Если бы университеты не были худшими в мире учителями, я бы желал видеть кафедры спекуляции, учреждённые в Кембридже и Оксфорде. Впрочем, когда я размышляю о том, что из всех стоящих занятий на свете Оксфорд и Кембридж хорошо умеют только готовить пищу, грести и играть в крокет и другие игры, для каковых занятий кафедр не существует, я начинаю бояться, что учреждение кафедры не обернётся обучением молодых людей спекуляциям на бирже, ни также обучением тому, что спекулировать нельзя, а просто сделает из них плохих спекулянтов.
Мне известен случай, когда один отец воплотил эту мою идею в жизнь. Он хотел, чтобы его сын научился не слишком верить блестящим каталогам и пламенным статьям, и нашёл для него пятьсот фунтов, которые он должен был вложить в соответствии с собственной интуицией. Отец ожидал, что сын потеряет деньги, но этого не произошло, ибо мальчик старался изо всех сил и играл так осторожно, что деньги всё росли и росли, пока отец не забрал их обратно, включая и прирост — как ему было угодно выразиться, в порядке самокомпенсации.
Я тоже наделал ошибок с деньгами — где-то году в 1846, когда все их делали. На протяжении нескольких лет я был так напуган и так сильно мучился, что когда (благодаря доброму совету брокера, у которого до меня состояли клиентами мои отец и дед) в конце концов выиграл, а не проиграл, больше после этого никаких выходок не допускал, а держался всегда как только мог близко к середине самой что ни на есть срединной колеи. Собственно, я старался сохранить свои деньги, а не наращивать их. С эрнестовыми деньгами я поступил так же, как и со своими собственными, именно же, вложил в обычные акции Мидленд-банка, согласно наставлениям мисс Понтифик, и оставил в покое. Я знал — сколько бы ни я старался, всё равно вряд ли сумел бы увеличить размер собственности своего крестника на половину того, как она выросла без всяких моих стараний.
Акции Мидленда в конце августа 1850 года, когда я продал облигации мисс Понтифик, шли по 32 фунта за стофунтовую акцию. Все пятнадцать тысяч эрнестовых фунтов я вложил по этой цене и так и не менял инвестиции почти до самого того времени, о котором сейчас написал, то есть до сентября 1861 года. Тогда я продал по 129 фунтов за акцию и вложил в обычные акции железнодорожной компании «Лондон энд Норт-Уэстерн», которые, как мне сказали, имели больше шансов вырасти, чем акции Мидленда. Я купил их по 93 фунта на 100, и мой крестник ещё и сейчас, в 1882 году, их всё ещё держит.
Исходные 15 000 фунтов за одиннадцать лет превратились в 60 000; накопленный процент, который я, естественно, тоже вкладывал, составил ещё 10 000; итого Эрнест стоил тогда 70 000 фунтов. В настоящее время он стоит примерно вдвое больше — и всё это результат того, что я оставил деньги в покое.
При всей огромности тогдашнего эрнестова состояния оно должно было вырасти ещё больше за те полтора года, что ещё оставались до его вступления во владение им, так что к тому моменту ему предстояло получать доход в 3500 фунтов в год.