Путешествие Херульва

Каминский Андрей Игоревич

— О том пусть решает сам конунг, — пожал плечами Херульв, — там, откуда я явился, никто не считал меня плохим воином.

Иоанн вновь принялся что-то негромко говорить архонту, кивавшему на каждое слово епископа, не сводя при этом настороженных глаз с фризов. Наконец, он бросил несколько слов и священник опять обратился к фризам.

— Войны империи — это совсем не войны, к которым ты привык на севере, — покачал головой Иоанн, — но ты прав — басилевс сам решает кого ему брать на службу. Скажи мне, а почему ты направился в Херсон, а не сразу в Константинополь?

— Мы привезли немало мехов с Севера, — пожал плечами Херульв, — и хотели бы продать их здесь, чтобы купить нормальных одежд — за весь поход сюда мы обносились.

Иоанн снова перевел эти слова архонту, а тот, бросив несколько

слов, вдруг развернулся, и, сопровождаемый своей свитой ушел с причала. Рядом с драккаром остался только Иоанн и несколько воинов.

— Можете сходить на берег, но только по нескольку человек, — сказал епископ, — в городе может подняться переполох, если в нем окажется так много вар…чужеземцев сразу. Через несколько дней явится корабль, который сопроводит вас к Константинополю.

— Хорошо, — пожал плечами Херульв. Иоанн кивнул и, развернувшись, поспешил догонять своего архонта.

Последующие несколько дней фризы и даны провели на кораблях, отдыхая и закупая все необходимое. Все это время северяне привлекали множество взглядов — испуганных и изумленных одновременно. Даже в порту, где стояли драккары, всегда дежурили толпы зевак, глазевшие на оскаленные морды драконов, злобно взиравшие с носов чужеземных кораблей и немногословных белокурых воинов, с легкой брезгливостью смотревших на толпящихся зевак. Когда же фризы сходили на берег, — как и уговаривались, не больше десяти-пятнадцати человек за раз, — они также привлекали неизменное внимание. Сами же северяне захаживали в лавки, меняя меха на серебро, а серебром платили за дорогие одежды, украшения и вино. Местные торговцы, сначала настороженно смотревшие на бродившие меж их рядов варваров, вскоре прониклись к ним наибольшим расположением, когда они поняли, что чужаки, не торгуясь, щедро тратили серебро на все, что им нравилось. Не считали монету они и в тавернах, куда заходили промочить горло после трудового дня. Впрочем, в городе северяне старались сильно не напиваться — еще и потому, что за ними неуклонно ходило, самое меньшее, по десять скутатов — наученные горьким опытом общения с варварами, здешние воины готовились пресечь любые беспорядки. Херульв не сомневался, что при любой схватке его воины смогут устроить здешним воям ту еще кровавую баню, но не видел в том особой нужды — незачем портить отношения с народом, к правителю которого он собирался наняться на службу. Душу они отводили лишь вернувшись на корабли, с купленным в херсонских лавках вином и яствами. Весь Херсон тогда испуганно вздрагивал, слыша пьяные песни и хвалы языческим богам, раздававшиеся с чужеземных судов.

Впрочем, не все херсониты пугались нежданных пришельцев. В тавернах и на рынках фризы и даны встречали тех самых готов, о которых говорил епископ Иоанн — рослых мужей, нередко с синими или серыми глазами, со светлыми либо рыжими волосами. Явление нежданных гостей с давно забытой прародины вызывало у них жгучее любопытство, а иные, самые отчаянные из молодых готов даже просились к Херульву в хирд. Несколько десятков из них фриз взял с собой — в Городе Царей ему не помешали бы люди, знавшие греческий и вообще хоть как-то разбиравшиеся в делах империи.

На пятый день их пребывания в Херсоне в порту появился большой корабль — дромон, как его именовали сами греки, с двумя рядами весел и несколькими парусами. С корабля сошел высокий чернобородый мужчина в золоченном панцире и высоком шлеме с золотой насечкой. На поясе его свисал огромный меч в искусно украшенных ножнах. Серые глаза одобрительно вспыхнули при виде воинственных варваров.

— Я друнгарий Феофил Далласен, , — сказал он, — я сопровожу твой отряд в Константинополь и там мы решим, где он лучше всего пригодится на службе империи.

В стенах Миклагарда

— Клянусь Одином, тот гут говорил правду! Это и впрямь величайший город мира!

Произнесший это Стюрмир сейчас, как и прочие хирдманны, усиленно крутил головой по сторонам, в подтверждение своих слов. Херульв услышав это лишь снисходительно усмехнулся, стараясь не показывать, насколько он и сам поражен величием Миклагарда-Константионополя. Даже Херсон не произвел на него такого впечатления, ну а уж Дорестад или Волин и вовсе казались рыбацкими деревушками рядом с этим Городом — теперь фриз понимал, почему ромеи говорят о своей столице так, будто в целом мире нет других городов. Огромную гавань переполняли суда, — от рыбацких лодочек до огромных дромонов о двух-трех рядах весел, — так, что за лесом мачт и парусов было почти не видно берега. Когда же они все-таки пробрались сквозь это столпотворение, северянам открылись стоявшие на берегу величественные дворцы и храмы, с сиявшими на солнце золочеными куполами. А у подножия этих величественных зданий виднелось множество домов поменьше — столь многочисленных, что от них рябило в глазах.

Феофил,

наблюдая как восхищенно его гость рассматривает диковины Константинополя, снисходительно усмехнулся.

— Это еще что, — сказал он, — посмотрим, что ты скажешь, когда сойдешь на берег. Я уже молчу о том, что ты увидишь во дворце.

Он стоял рядом с Херульвом, на носу дромона, рядом с огромным стрелометом — здесь они именовались баллистами и катапультами, — одним из двух, что украшали нос и корму судна. И хотя они уступали размером громоздким сооружениям, что стояли на башнях Волина, то, что боевые корабли Миклагарда оснащались подобным оружием, произвело немалое впечатление на молодого принца. Еще большей разрушительной силой, по словам греческого флотоводца, обладало странное сооружение из медных труб, размещенное на нижней палубе. Феофил говорил, что это устройство, — он называл его сифонофором — изрыгало легендарный «греческий огонь», известия о котором доходили и до севера. Правда сам фриз еще не видел, как действует это чудовищное оружие, но и без него византийский корабль производил серьезное впечатление.

Однако и северяне впечатляли греков — за время прохождения через гавань Херульв постоянно чувствовал множество испуганно-любопытных взглядов с берега и других судов. Торговцы, рыбаки, военные моряки — все хотя бы на миг бросали свои занятия, чтобы поглазеть на диковинные корабли со скалящимися с носов драконьими головами и правивших ими рослых светловолосых воинов с голубыми глазами. Феофил, судя по всему, разделял опасения своих земляков — недаром он еще в Херсоне предложил Херульву стать гостем на его корабле. Фриз согласился, хотя и понимал, что становится своего рода заложником — греки боялись, что его воины могут не удержаться, чтобы разграбить какие-то византийские владения и желали уберечься столь немудреным способом. Херульв не противился, — раз уж в Миклагард нельзя попасть иначе, — он согласен был потерпеть этот недолгий плен. Со своими людьми он виделся по время ночных стоянок на суше, а днем вновь поднимался на борт дромона. Тем более, что Феофил вел себя весьма обходительно, — неплохо знавший готский язык он с горем пополам объяснялся с фризом на гутском, — и Херульв за терпким красным вином и обильными яствами, коротал вечера, рассказывая о своих приключениях, старательно обходя самые невероятные стороны своего похода. Нечего было пугать столь гостеприимного хозяина иными подробностями — Херульв видел, что Феофила, несмотря на все его радушие, и так коробит нахождение рядом с закоренелым язычником.

В Миклагарде они несколько дней простояли в гавани: Феофил добился того, чтобы время от времени северным варварам дозволялось выходить в город — во всесмешении народов Миклагарда, в разы превосходящим многолюдье Волина, они не так уж и выделялись. Конечно, весь отряд Херульва никто бы не выпустил — самое больше это позволялось пятнадцати-двадцати воинам, причем у каждого из них на входе в город отбиралось оружие. Единственное исключение было сделано для меча Асбрана, который Херульв наотрез отказался выпускать из рук и Феофил, имевший знакомства средь городских стражей, уговорил их сделать для своего гостя исключение. Только что не разинув рты, фризы и даны ходили вдоль бесчисленных рядов, очень скоро став любимцами здешних торговцев — за то что тратили серебро направо и налево на каждую понравившуюся безделушку. Они заходили и в великие храмы, восторгаясь роскошью золотого убранства от блеска которого мало что не слепило глаза. Созерцали они и величественные колонны, носившие имена великих конунгов Рума, когда власть Миклагарда простиралась чуть ли не на весь мир. Впрочем, зоркий глаз Херульва приметил и признаки упадка у этих свидетелей былой славы — словно одряхлевшие великаны, брезгливо созерцавших копошившихся у их ног ничтожных карликов. Уже тогда Херульв начал понимать, что за блеском и величие Миклагарда таится нарастающий упадок, вслед за которым поднималась и алчность молодых хищников, все более тесным кольцом сжимавшимся вокруг слабеющего исполина. Неудивительно, что дельные люди, вроде Феофила, готовы были поставить на службу империи любой меч, способный защитить Миклагард от все множащихся врагов.

А о том, что врагов хватало Херульв узнал еще когда они беседовали с Феофилом на борту дромона. С юга и востока на греческие владения надвигались сарацины — сородичи тех, с которыми дорестадские купцы торговали в Кордобе. В Италии ромеев теснили лангобарды, взявшие в кольцо своих владений сам Рим, ну, а на севере имперским владениям угрожали кочевники — болгары и хазары. Сама же империя переживала нелегкие времена: ее терзали непонятные Херульву раздоры между поклонниками Распятого Бога, — язычнику было сложно уразуметь суть распрей между иконопочитателями и иконоборцами, — правил ромеями молодой император Константин, недавно вступивший в годы зрелости, против которого отчаянно интриговала, не желавшая отказываться от столь долго принадлежавшей ей власти, его собственная мать, императрица Ирина и подвластные ей евнухи.