Путешествие из Дубровлага в Ермак
Шрифт:
Излишне объяснять, что все мои политические, общественные, человеческие и прочие симпатии и сочувствие - на стороне польских партизан. И я вдобавок вполне допускаю, что он сделал то, в чем его обвиняют. И все-таки он - не зверь в моих глазах, которого необходимо на долгие годы удалить от общества.
Шла жестокая, кровавая схватка народов. Все понятия морали были извращены у людей. Я точно знаю, что польские партизаны, попади к ним в плен калмык, расстреляли бы его с той же естественностью, с какой он сам мог приказать "вывести их в расход".
Но это лирика. А что касается
Запомнились пикантные эпизоды. Например, на суде Эббеев в качестве аргумента защиты указал, что спас жизнь одному партизану, и просил вызвать того свидетелем. Судья дал свидетелю отвод: "Вы его спасли не потому, что он был партизаном, а потому, что он родственник вашей жены".- "А что, партизана не надо спасать, если он родственник жены?" - спросил Эббеев, явно не добавляя этой репликой симпатий в глазах судьи.
Наконец, подсудимый напомнил про свои ордена "за труд под землей", на воспитанных детей и внуков ("у всех образование") и даже на... активную работу в родительском комитете школы.
– Хитрый и опасный враг Эббеев,- подвел черту судья.
– Сколько лет и как хитро маскировался!
Вскоре после подачи жалобы его куда-то увезли от нас... А через два года я услышал о калмыке от Петра Саранчука, прибывшего к нам со "спеца" лагеря особого режима. Там обычно держат помилованных смертников.
– Эббеев на спецу". Гебисты его вербовали в стукачи: мол, мы тебя от спеца спасли, так поработай на нас... Он скинул черный бушлат, попросил дайте мне полосатую робу, положенную по закону. Да его потому и взяли по второму заходу: думали, прошлое подходящее, снова на них поработает. А он ничего, держится честно, - закончил рассказ о "свидетеле ГБ" Саранчук.
"Я - украинская художница Стефания Шабатура"
За окном вагона вывеска на остановке: "Станция Макушино".
Вводят зэчку удивительного обаяния. Одета в гражданское платье значит, только что из-под следствия.
– За что?
– спрашивает солдат. Она называет номер статьи.
– Хату держала?
"Хатой" или "блатхатой" называют блатной притон. Кивнула.
– Замужем?
– Да.
– Муж будет ждать?
– Будет. Он у меня замечательный парень.
Потому ее и запомнил: неожиданно прозвучала высокая лирика в проституированной блатной команде, странным - сам набор слов. Весь этап солдаты относились к ней с подчеркнутым уважением - на них тоже произвело впечатление.
А я смотрю на макушинский
Я видел ее один раз в жизни - 24 марта 1976 года. Возвращался в зону из Саранской тюрьмы, со своего первого "внутрилагерного" следствия. Выгрузили меня из "столыпина", а автозак-"раковая шейка" из-за оттепели и сопровождавшей ее жуткой грязи остановился вдалеке от подножки вагона. И я пошел туда один -конвой поленился сопровождать меня до машины. Никуда не денусь, сам дойду.
Посреди пути, на изгибе дороги, стоит толпа зэков, ожидающих погрузки в поезд. Впереди и отдельно от всех - двое: женщина, с исхудалым лицом, светлыми глазами, на вид молодая, но с седой прядью, пересекающей голову; рядом - молодой парень, пламенно восточного типа, черноглазый и черноволосый, будто его нарочно наваксили до блеска маршальских сапог! Худой, череп будто обтянут кожей, и выделяется орлиный нос. Через год с лишним он станет моим близким другом - Размик Маркосян из Национальной объединенной партии Армении. А тогда он знал уже обо мне - из посланий по зонам Паруйра Айрикяна -, а я его - нет. Он наклоняется к женщине, она окликает меня:
– Вы - Хейфец?
Я встал, будто отдыхаю по дороге, меняю руку, державшую фанерный мой чемодан...
– Да.
– Стус на семнадцатой?
– Да.
– Как он после больницы?
– Неплохо. Мы приняли его, как брата.
– Передайте Василю: у меня отобрали все рисунки, все сделанное. Я украинская художница Стефания Шабатура. Сегодня девятый день моей голодовки протеста. Меня наказали - на шесть месяцев везут в ПКТ...
В этот момент солдаты закричали, краем глаза я заметил, что они бегут ко мне... Кивнул Стефе на прощанье, поднял чемодан, якобы с трудом, - и потащился к автозаку.
Когда появился на зоне, надзиратель Чекмарев, похожий на голодную уличную кошку, начал обыскивать меня с неслыханным сладострастием. Например, разломал пополам календарик-стереоткрытку (на них мы выменивали продукты у "сучни") - не спрятал ли я что-то внутри?
– Чекмарев, что вы делаете?
– обычно я никогда не спорю с "ментовней", не унижаю себя до этого, но тут он явно вышел за пределы принятых норм. Что вы ищете? Я приехал в зону из следственной тюрьмы КГБ, что я мог оттуда привезти запрещенного в зону?
– Мало ли какие контакты были в дороге, - промурлыкала кошка в ответ. Сами знаете, какой вы человек.
Эта лесть так меня купила, что я заткнулся и позволил ему доводить шмон до лакового покрытия.
А информация о Стефе Шабатуре уже через десять дней ушла из зоны в Москву.
* * *
Вот и Россия, наконец, позади. Начинается край моей ссылки - Казахстан. Первая тюрьма по дороге в Петропавловске-Казахстанском. Что ж, посмотрим, каковы республиканские тюрьмы.
...Ночью меня вводят в какую-то трубообразную камеру без окна - высотой она метра три с половиной- четыре, в ширину два с половиной на два. Все нормально - грязно и вонюче, стены под "шубу". Но клопов не вижу.