Путешествие королевны
Шрифт:
– В сумках еда и болты к самострелу.
– Спасибо.
– В городе жарковато.
– Ну и что?
– А хочу перемен.
– А Хозяйка?..
– Она меня послала!
– Боится...
– За тебя, дурья ты башка. Радоваться должен.
Но Имрир не чувствовал радости.
– Что-то не то с тобой.
Имрир попытался вскинуть голову. Она болела, и резало глаза. Он почти не видел дороги. Конь трусил мелкой рысью, и она неприятно отзывалась в голове.
– Что-то ты совсем раскис, парень.
Матэ поддержал его сильной
Имрир понял, что если бы не это, он очутился бы в пыли под копытами.
– Ездить верхом не умеешь? Солнцем голову напекло? Или захворал?
– Не... знаю.
Имрир не представлял, что так может ослабеть голос. Почти до шепота. И он сам.
– А тут, как на грех, поле...
Имрир проглядел, как Матэ стаскивал его с седла, и только вода, льющаяся из долбленки на голову, слегка привела его в чувство.
– Я... не знаю...
Мысли путались, из памяти проваливались целые куски, и он уже не знал, куда едет и зачем. Он вцепился в руку Матэ и тяжело, с хрипом, дышал. Матэ стащил с молодого мечника кольчугу, растянул завязки рубахи и вылил за пазуху уйму воды.
– Горе ты мое... у тебя лицо серое.
– Серое?
– тускло переспросил Имрир. Пришла странная картина: его держат двое с гербом Башни на рубахах, а третий. закутанный в балахон, надрезает ножом руку и втирает в нее пепел. Имрир, маленький мальчик, пробует орать во весь голос и вырывается, а потом всю ночь в холодном поту мечется по постели и стонет так, что пугается сам, до обморока. Эти стоны, взрослые, страшные, похожи на скрип снега в морозную ночь, а по коже тонко вьется серебристый узор. Так проходит... сколько? А потом монах опять втирает в надрез на коже пепел. Но больше ничего не происходит, только долго и нудно болит рука.
Все это было уже. Как давно?
Там огонь светильника резал глаза, и сквозняк раскачивал гобелены.
– Матэ! Не бросай меня!.. Нет, уйди! Это же морна!
В Хатане звонили в колокола. День сменял ночь, и звонари валились с ног от усталости, но все продолжался этот тяжелый, беспрерывный звон.
В столице закрыли ворота и барки на реке спустили яркие паруса.
В Хатан пришло поветрие.
Тяжелый шелк стяга над Ратушей обессилено обвис, блики солнца скользили по серому полотнищу. Взмывали, заслоняя солнце, испуганные голуби и снова тяжело осыпались в пыль. Забившись в узкую тень, вывалив, как флаги, розовые языки, тяжело дышали от жары бездомные псы. Прошла, позвякивая крюками, похоронная команда. Над далеким кварталом взметнулось дымно-оранжевое пламя.
Несмотря на жару, окна во втором ярусе Ратуши - окна со свинцовыми переплетами и мелкими стеклами - были захлопнуты наглухо. В трещинах старого стекла золотом сияло солнце. Проникая сквозь пыль, ложилось бледными квадратами на плиты, на стол, заваленный книгами и свитками. Тут же стояли блюда с остатками еды, тлела сальная свеча. Стулья были в беспорядке сдвинуты и частью опрокинуты, словно из залы совершалось поспешное бегство. По углям в очаге, занимающем торцовую стену, пробегали искры.
– Хель, ты должна уехать.
Она упрямо помотала головой.
– Хель, скоро может быть уже поздно. Может, поздно уже сейчас.
– Я не для того закрывала город, чтобы нарушать собственные приказы.
Лонк, когда-то прислужник ее отца, а теперь хатанский бургомистр, ожесточенно поскреб рыжую бороду:
– Упрямая дурочка. Думаешь, мы не справимся?
Хозяйка отвернулась к окну.
– Хотела бы я знать...
– пробормотала она, упираясь лбом в стекло. Хотела бы я знать, откуда пошла зараза.
– Завезли купцы, - хмыкнул Саент.
– Предосенний торг...
Она задумчиво посмотрела на старого друга. Неужели наместничество в болотном Бивресте так затемняет разум? И все же среди всего лохого - хорошо, что он приехал. Саент - человек надежный.
– Объяснение для дураков. Я говорила с соглядатаями. Купцы приехали седьмицу тому, все здоровые.
– Подъезжали еще...
– Здоровее нас с вами.
(Собеседники Хели были, скромно сказать, не маленькие.) Лонк хмыкнул.
– А ведь ты права, Хозяйка, - помрачнел Саент.
– Я расспрашивал тоже.
Он хлопнул тяжелой ладонью по столу. Над фолиантами взвилось облачко пыли.
– Поветрие началось в казармах.
– Надо проверить девиц из Веселой Слободы.
– Надо вызвать войска из пригородов.
– Нет.
– Тогда мы скоро останемся без армии.
– Народ рвется из города. До открытого бунта пока не дошло...
– Ночью выловили троих.
– Солдаты валятся с ног.
– Укоротите стражи.
Хель села, отодвинув тяжелый стул, положила голову на скрещенные ладони.
– В городе хлеба на три дня.
– Откройте амбары. Выдавайте даром, но поровну.
– И все же, Хель, - Саент положил ей руку на плечо.
– Уезжай. Двуречье не выстоит без тебя.
– Да обойдется без меня Двуречье!
Она подняла на Саента усталые карие глаза:
– Говорят, женщины заболевают реже.
– Увезем тебя силой.
– Попробуйте.
Драпировка качнулась от внезапного сквозняка. Два стражника в бахтерцах швырнули на пол комок лохмотьев - то, что было некогда человеком. Тот с усилием вскинул залитое кровью лицо.
– Кто это?!
В ответ один из стражников выставил на пол шкатулку:
– Он рассыпал в Кузнечной слободе это.
Саент оказался быстрее, подхватил шкатулку каминными щипцами и швырнул в огонь.
– Крикните сменщиков и - в баню! Ни с кем не говорить, ни до чего не дотрагиваться; одежду и латы в огонь.
– А как...
Саент зашипел так., что испуганный латник отскочил.
– Лонк, огня!
– Хель тоже догадалась, в чем дело.
– Прокали пол по их следу и отправь лекарок в предместье. И десяток воинов. Пусть запечатают колодцы. Кто ты?!