Путешествие на край тысячелетия
Шрифт:
Но Бен-Атар даже не вслушивается в причитания давнего компаньона, который со времени исчезновения черного язычника набряк странной горечью и высокомерием. Он лишь молча берет в руки один из принесенных исмаилитом мягких, желтоватых лоскутков и подносит к самому лицу, проверяя, сохранил ли этот крохотный клочок верблюжьей кожи тот запах, который всегда ударял ему в ноздри в те ночные часы, когда он тихо пробирался по заполненному тюками трюму в каюту второй жены. Во мраке ночи уже слышится крик капитана, приказывающего поднять якорь, зажечь на носу большую масляную лампу и продолжать путь вниз по реке, а североафриканский еврей всё сидит, охваченный сладкой и печальной тоской по исчезнувшей женщине, пока наконец, не сдержавшись, решает снова спуститься в глубину корабля и заглянуть, хоть на мгновение, в ее опустевшую каюту.
Миновав в полутьме одинокого верблюжонка — видимо, уже обреченного теперь, со смертью руанской подруги, на скорую гибель, — хозяин корабля обнаруживает,
И хотя Бен-Атар понимает, что ему не удастся скрыть от жены и, уж конечно, от рава то, что открылось его глазам в глубинах корабля, ему хочется отсрочить эту неприятную весть, и потому, не промолвив ни слова, он устало подает жене осторожный знак покинуть севильского рава и вернуться в свою каюту, ибо именно сейчас, когда из корабельного нутра накатывает на него непристойный плотский соблазн променять единственную и неповторимую тоску на осязаемую множественность, его напрягшееся в страхе тело торопится заново проверить, как широко можно раздвинуть границы обладания одной женщиной в деле познания плоти, которое всегда является также познанием души.
Но в середине третьей ночной стражи, снова выйдя из каюты на палубу, где его встречает как всегда неутомимый, а сейчас еще и возбужденный плаванием Абд эль-Шафи, с любопытством поглядывающий на хозяина с самой верхушки мачты, Бен-Атар уже знает то, что знал всегда, — увы, одна женщина никогда не сможет восполнить собою то, что обещала другая. И глаза его тщетно ищут черного раба, который раньше всегда появлялся в такие вот трудные минуты, меж одной ночной стражей и другой, меж одной женой и другою, и возникал из какого-нибудь темного угла, и падал ниц, и, покорно прикоснувшись к полам хозяйской одежды, подавал заваренный на травах горячий напиток. Где он сейчас, этот язычник? — с тоской думает еврей. Кто его похитил? Жив ли он вообще? И неужто новые рабы и наложницы настолько завладели всеми помыслами Абу-Лутфи, что он с такой легкостью бросил своего верного слугу? Но, как бы ни напрягал Бен-Атар свое воображение, ему ни за что не удалось бы представить себе, что даже если он использует сейчас всю силу своего былого авторитета, и остановит этот неуклонно стремящийся к речному устью корабль, и повернет его назад в Иль-де-Франс на поиски потерявшегося африканца, ему никогда не удастся отыскать его следов — и не только потому, что черный юноша основательно скрыт в той далекой хижине на холме, в объятьях трех женщин, упрямо решивших в эти последние перед тысячелетием дни помочь старому резчику наделить чертами другой расы свой недостижимый идеал, но еще и потому, что этот сверкающий черным блеском юности пленник уже и сам полюбил свое узилище, в котором источник его страсти бьет что ни день с новой, неиссякаемой силой.
И теперь, чтобы выстоять перед новым чувством одиночества, какого он никогда не знавал и которое сейчас охватило все его существо, Бен-Атару приходится искать себе нового союзника. Но поскольку рав Эльбаз давно уже спит, он тихо отодвигает легкую деревянную ширму, чтобы глянуть на спящую дочь своего племянника, что плывет с ними назад в свой родной город залогом будущей встречи. Только сейчас, в тишине и молчании лунного света, уже борющегося с предрассветной мутью, он замечает, что та крошка, которая ползала по дну из первой лодки, направлявшейся в Барселону, давно повзрослела и подросла, а тело ее наполнилось и округлилась. И странная мысль вдруг проносится в его голове — удивить Абулафию, а заодно и его жену, вернув им эту девочку при встрече уже просватанной или хотя бы помолвленной. Ведь, приложив достаточно усилий, он наверняка
Он выходит, настолько возбужденный этой зародившейся в нем неожиданной мыслью, что не может найти себе покоя, пока не решает наконец снова спуститься в глубины корабля, единственным хозяином которого он все еще себя считает, чтобы проверить, достаточно ли внимательно Абу-Лутфи несет свою вахту, а заодно глянуть, все ли еще связаны друг с другом те три светловолосые девушки. Но, спустившись в трюм, он видит, что одна из них, видимо, заболела, потому что лежит, развязанная, отдельно от подруг, в углу каюты, бледная и дрожащая, с откинутой назад головой, укрытая грязной рваной накидкой, найденной среди вещей прежней обладательницы. И Бен-Атар, с болью припоминая ту, которой принадлежала эта рваная накидка, молча и с волнением смотрит на эту молодую язычницу, лежащую сейчас у его ног. А она в этот миг вдруг приоткрывает голубые глаза и униженно обращает к нему покорный, искаженный страданием взгляд, стискивая тонкими руками фигурку какого-то звероподобного идола. И, поняв вдруг, что никогда — никогда в жизни! — он не сможет, даже кончиком пальца, прикоснуться ни к ней, ни к ее подругам, Бен-Атар тоскливо отворачивается и медленно идет по направлению к ведущей на палубу лестнице.
Вот оно, размышляет он, тоскливо поднимаясь наверх, это и есть то, чего добивались новая жена и все ее мудрые друзья с Рейна. Чтобы я был отныне и навсегда осужден каждый день видеть перед собой — но только в воображении! — какие-то крупицы и подобия моей навеки исчезнувшей жены. И его заливает такая нестерпимая скорбь, что он идет разбудить рава Эльбаза, чтобы, глядя ему прямо в глаза, признаться, что он, гордый Бен-Атар, потерпел страшное и непоправимое поражение, потому что никакое возрождение союза меж Севером и Югом никогда не утешит его и не искупит того, что он навсегда потерял в этом путешествии.
Но севильский рав, взлохмаченный со сна, весь еще во власти мутных сновидений, с недоумением слушает оплакивающего свою утрату хозяина. Словно этим исчерпываются все беды в мире! Словно там, в устье Сены, где речные воды сливаются с морскими и где, распластавшись, точно огромная птица, чернеют останки древнего норманнского судна, их не ждут ревущие волны бурного океана и штормовые северные ветры, сулящие им всем такую судьбу, по сравнению с которой даже судьба второй жены покажется легкой и желанной! И внезапно маленького рава пронизывает острое ощущение счастья от того, что он все-таки согласился оставить сына у госпожи Абулафии, и теперь, невзирая на приход страшного тысячного года, его мальчик будет в безопасности и сумеет благополучно вернуться домой сухопутным путем. И ему уже представляется, как в сером предутреннем свете молодой господин Левинас и его сестра наряжают мальчика в черные вормайсские одежды, и покрывают ему голову шапкой с бархатным бараньим рогом, и ведут его на рассвете, сонного и дрожащего от озноба, к учителю, где он будет сидеть весь день, заучивая древние тексты и новые галахические установления. И благодарные слезы навертываются на его глаза, слезы радости при мысли о спасенном сыне, и он вновь ощущает нарастающую в душе поэтическую страсть, которая уже торопит его немедля приступить к сочинению нового, четвертого за это путешествие пиюта. Он поспешно шарит меж балками каюты в поисках своего гусиного пера и чернильницы, но увы — не находит там ничего. Ну что ж, значит, придется ему, под звуки продолжающихся причитаний Бен-Атара, запоминать и заучивать наизусть свою первую, уже сложившуюся в уме строку:
Море меж мной и тобой, но я не нарушу срока…
Хайфа, 1994-1996
Глоссарий
Ав — одиннадцатый месяц еврейского года. Соответствует обычно июлю-августу.
Агада (букв. «сказ», «сказание») — негалахическая часть Талмуда, содержащая легенды и комментарии на библейские сюжеты, рассказы о постбиблейской истории евреев, моралистические высказывания, религиозно-этические дискуссии и т. п.
Амрам Гаон, рав — вавилонский гаон VIII века, глава академии в Суре. Известен тем, что написал молитвенник («Сидур рав Амрам»), который — впервые в истории иудаизма — содержал полный набор молитв, в синагоге и дома.
Аравит — вечерняя молитва.
Асмодей — в библейской апокрифической мифологии — злой дух, глава демонов.
Ашкеназ — еврейский топоним, с XI века относящийся к Германии.
Ашкеназы — немецкие, а впоследствии и восточноевропейские евреи.