Путешествие. Дневник. Статьи

Кюхельбекер Вильгельм Карлович ""

Поэзии и веры воскреситель,

Он — рыцарь, и певец, и честный человек,

И жертв судьбы бесстрашный защитите ль,

«Гигант-дитя!» — он о тебе изрек,

Когда завидел, как, покинув мрак и долы,

Ты, полный юных, свежих сил,

Отважно к солнцу воспарил,

Когда послышал те чудесные глаголы,

Какие из-за туч ты, вдохновенный, лил!

Под властью я рожден враждебных мне светил,

И рано крылья черной бури

Затмили блеск моей лазури;

Я тяжких десять лет в темнице изнывал,

Умру в глухих степях изгнанья:

Однако же как ты, такой же я кристалл,

В котором радужно дробится свет сознанья;

Один из вещих гулов я

Рыданий плача мирового;

Душа знакома и моя

С наитьем духа неземного.

А ты? — не вечно и тебе

Смеялось ветреное счастье...

Ты также заплатил свой долг судьбе;

Увы, мой брат! и ты вкушал же сладострастье,

Неизреченную утеху жгучих слез;

И вот же рок тебе нанес

Удар убийственно жестокий...

Воображаю я, как стонешь, одинокий,

Как вопрошаешь ты немую эту ночь:

«Итак, моя любимица и дочь?

Ужели в самом деле зев пучины?..»

Не договаривай! плачь, труженик певец,

Тебе сочувствую: ах! ведь и я отец,

Нож и в моей груди негаснущей кручины!

С могилы сына моего

Над дочерью твоей, Уго, рыдаю ныне;

В столице мира ты; я в ссылке, я в пустыне,

Но родственная скорбь не то же ли родство?

6 марта

Как ни лениво пишу дневник, а под числом 6 марта у меня каждый год есть хоть небольшая отметка. В эту минуту моей Тиненьке минул год: дай бог, чтоб она выросла мне на радость! Путает меня несколько ее сердитый нрав. Я на прошедшей неделе было занемог опасно. Теперь лучше; только я сегодня себе опять повредил.

Вопрос: может ли возвыситься до самобытности талант эклектически-подражательный, каков в большой части своих пиэс Лермонтов? Простой и самый даже лучший подражатель великого или хоть даровитого одного поэта, разумеется, лучше бы сделал, если бы никогда не брал в руки пера. Но Лермонтов не таков, он подражает или, лучше сказать, в нем найдутся отголоски и Шекспиру, и Шиллеру, и Байрону, и Пушкину, и Грибоедову, и Кюхельбекеру, и даже Пфеффелю,^[1363] Глейму^[1364] и Илличевскому. Но и в самых подражаниях у него есть что-то свое, хотя бы только то, что он самые разнородные стихии умеет спаять в стройное целое, а это, право, не безделица.

10 марта

Получил письмо от Юстины Карловны и — разрешение проситься в Кургановский уезд.

26 марта

Пасха. Люди по-своему гуляют, веселятся. А я? «И радость, и печаль равно душе моей противны...». Страшно подумать, как я ко всему стал равнодушен. Сегодня годовщина матушкиной кончины; а я не могу найти в груди своей

ни одного живого чувства, ни скорби, ни надежды на свиданье в лучшем мире, ни даже отчаяния, безверия. Я не то чтобы не верил, но вера мне слишком уж знакома. Я ее знаю наизусть, я ее всю перечувствовал: не могу найти в ней ничего уже нового. Я и для нее почти уже отжил, как для чувственных наслаждений, напр., я был когда-то пребольшой охотник есть хорошее — теперь и тут не нахожу ничего, что б мне шибко нравилось: ем без разбору, без вкусу... так, механически, как я из привычки и для примера своему семейству каждый вечер мыслию, памятию, а не сердцем молюсь или, лучше сказать, читаю свои молитвы. И искусства мне опротивели. А что вы еще скажете? Умер Вадковский,^[1365] человек, с которым я когда-то жил душа в душу, — что же? мне, право <кажется>, будто я его никогда не знавал; ум-то, правда, говорит: «Вот ты по чему бы должен грустить, вот какую ты понес потерю — последний, или по крайней мере один из последних, кто тебя любил, покинул тебя навсегда», и пр. Но сердце окаменело: бьешь в него, требуешь от него воды живой, сладких, горьких слез, — а сыплются только искры, суеверные приметы, напр., вроде той, что всем моим друзьям суждено было умереть в январе.

11 апреля^[1366]

[.. ] [Опять перечитывал Лермонтова] и совершенно убедился, что этот человек как нельзя более ошибался в роде данного ему таланта [...] То направление одного, то слог другого, то coupe de vers^[1367] третьего показывает, что он горячился весьма хладнокровно. [...] Но Лермонтов точно человек с большим талантом, где вовсе того не подозревает: в стихотворениях, которых предметом не внутренний мир человека, а мир внешний, да еще в своей драме. К созданиям первого разряда высокой красоты принадлежит особенно его пиэса «Дары Терека», которая в своем роде истинный chef d'oeuvre^[1368] [...] Лермонтов занимает первое место между молодыми поэтами, которые появились на Руси после нас. Если бы бог дал ему жизнь подольше — он стал бы, вероятно, еще выше, потому что узнал бы свое призвание и значение в мире умственном. [...]

18 апреля

Вчера Миша начал опять учиться: чрезвычайно приятно мне, что он в три недели с прибавою перерыву своего учения ничего не забыл; по-русски читал он не хуже, а по-латыни чуть ли не лучше прежнего.

28 апреля

Неужто пора стихов для меня совсем прошла? Поверите ли? я несколько дней бился и не мог написать надгробной надписи для малютки Суслова, спасибо, что нашлось кое-что в моем старье довольно гладкое.

28 мая

Десятый день живу один. Жена и дети на Маниутских водах. Скучно.

Приезжал сюда Муромов. Я у него прочел в «Отечественных записках» 3-ю часть псевдоскоттовского романа «Эмё Вер».^[1369] Сцена между обоими братьями, перед изгнанием младшего из отцовского замка, истинно прекрасна. О целом по 3-й части невозможно судить. Но 16-е столетие, каково оно было во Франции, отражается в этом отрывке во всей своей наготе и истине.

Стихи, которые перепишу ниже, стоили мне много времени и труда. Не прошла ли для меня и впрямь пора стихов?

Буря выла; по земле

Ночь ненастная летала;

Твердь тонула в черной мгле,

Лес рыдал и степь стонала —

В головах своих детей

(Дети при смерти лежали),

Жертва страха и печали,

Он сидел в избе своей.

Нелегка была та ночь