Путешествие
Шрифт:
— Ванда. Вы любите стихи?
— Как можно не любить стихи? Без стихов человек стал бы диким зверем! — воскликнул он, хотя никогда не читал никаких стихов, кроме тех, которые надо было учить на уроках польского и которые ему чертовски надоели.
Ванда задумалась. Некоторое время она танцевала молча, опустив голову, потом снова откинула ее и сказала совсем просто:
— Вы так прекрасно и умно это сказали: без стихов человек стал бы диким зверем. Я никогда не смогла бы такое придумать. Кого из современных поэтов вы больше всего любите?
— Тувима,— ответил он. Это имя он часто
— Невероятно! Какое удивительное совпадение. Именно Тувим самый любимый мой поэт. И знаете что? Больше всего мне нравится «Петр Плаксин».
Она продекламировала:
На станции Горькое Горе,
Где-то там, в мордобойском повете,
Телеграфист Петр Плаксин
Не умел играть на кларнете...
Правда, это прекрасно?
Генрик не ответил. Он задумался. В первый момент он собирался заявить, что это и его любимые стихи и что это еще одно ошеломляющее совпадение, но ему не хотелось больше лгать. Эти стихи ему действительно понравились, произвели на него впечатление. Какой-то телеграфист где-то там не умел играть на кларнете — ведь это абсолютная чепуха. Но почему же это производит на него такое впечатление? Может быть, просто Ванда так прекрасно их читает?
— Прочтите еще раз,—-попросил он. Она посмотрела на него вопросительно, сомневаясь, не хочет ли он над ней подшутить. Его глаза не подтвердили этого опасения. Задумавшись, она помолчала немного, потом стала читать медленно, тихо, нараспев:
На станции Горькое Горе,
Где-то там, в мордобойском повете,
Телеграфист Петр Плаксин
Не умел играть на кларнете...
Качались лампионы. В больших окнах гимнастического зала отражались разноцветные огни. В темноте за окнами падал снег, Генрик был как в лихорадке. Первый раз в жизни он обнимал девушку.
Музыка перестала играть. Они остановились посреди зала. Мальчики и девочки смеялись, топали, били в ладоши, кричали «бис». Оркестр, состоящий из скрипки, рояля и ударных, заиграл снова. Генрик протянул руки. В эту минуту к ним подошел Стефан Малек. Это был товарищ Генрика, веселый мальчик с белым чубом, любимец класса. Он церемонно поклонился и сказал:
— Заботясь о твоей спортивной форме, уважаемый мастер, считаю своим долгом сменить тебя. Если ты будешь слишком себя утомлять и слишком много времени посвящать светским развлечениям, ты можешь не удержать в будущем году звания чемпиона Варшавы.
Он поклонился Ванде и, не успел Генрик раскрыть рта, как тот повел ее танцевать.
Ошеломленный Генрик стоял на середине зала. В одну секунду он лишился того, что казалось ему самым значительным из всего изведанного до сих пор. Он еще ощущал теплоту девичьего тела, которую почувствовал впервые. Стихи Тувима звучали в его ушах. Нежданное богатство и нежданная нищета, нежданная радость и нежданное отчаяние столкнулись друг с другом в гимнастическом зале, преображенном лампионами и игрой света в бальный зал. За окнами в темноте бесшумно падал снег.
Ванда танцевала со Стефаном. Он что-то говорил, она смеялась. Смеясь, откидывала голову назад. Даже не взглянула в сторону Генрика, он ее уже не интересовал.
Генрик повернулся и выбежал из зала. Сбежал с лестницы, перепрыгивая
Бороться и побеждать он не умел.
Ночью Генрик спал неспокойно. Собственно, это был не сон, а какое-то забытье. Он лежал, утопая в жарком зеленом атласе, обрамленном кремовым кружевом и расшитом круглыми румяными лицами с круглыми голубыми глазами и гладкими каштановыми волосами, подстриженными спереди челкой. На мгновенье приходил в себя и снова погружался в забытье. Тьма его комнаты была полна шепотов о странном телеграфисте, который не умел играть на кларнете.
Утром Генрик проснулся с улыбкой. С неопределенной улыбкой изумления и радости. Он думал о том, что же с ним произошло, так как чувствовал, что был уже не тем, кем был вчера. Он стыдился самого себя, но к этому стыду примешивалась нежность и какое-то любопытство. В висках стучало. Он чувствовал себя словно после большого физического напряжения или долгих рыданий. Он не помнил ничего из того, что произошло вчера. События, факты — все, что случается и происходит, перестало быть важным. Важно было одно — девушка.
Он не думал о том, что это и есть та девушка, единственная в своем роде, что наконец он ее нашел; все прежние мысли, чувства и мечты были вычеркнуты вчерашним днем.
Итак, он не мог дать себе отчет, есть ли сходство между воображаемой девушкой, единственной в своем роде, и реальной Вандой. Реальная Ванда, так же как и воображаемая девушка, единственная в своем роде, не имела конкретного облика. Он знал, что лицо у нее круглое, румяное, обрамленное каштановыми волосами, подстриженными спереди челкой, что на этом лице круглые голубые глаза. Но это были только сведения об отдельных элементах, которые не складывались в единый образ, этот ошеломляющий образ, который, существуя, не показывал себя и был чудесной причиной великой тревоги.
Генрик умывался, одевался, завтракал, укладывал в портфель книжки, сознавая, что исполняет только по привычке лишенные смысла и цели действия. Единственным делом, достойным великих жизненных целей, было упорное стремление навсегда сохранить в своих мыслях и в своем сердце потерянный образ. Он беспрестанно улыбался. Он не мог и не хотел избавиться от него, хотя этот образ уже начинал его мучить. Словно он был навсегда привязан к этому образу.
В школе к нему подошел смущенный Стефан Малек.
— Послушай, ты не обиделся, что я вчера пригласил танцевать эту Ванду из пансиона Верецкой. Ведь это же танцы. А ты так вдруг убежал.
— Да нет, нет,— сказал Генрик открыто и сердечно. Он положил на плечо Стефану руку. В эту минуту Стефан казался ему самым близким человеком в мире, потому что произнес ее имя. Все другое не имело значения, важно было одно— девушка.
После уроков он побежал к пансиону Верецкой. Всю ночь шел снег. А сейчас светило солнце и снег искрился, скрипел под ногами. Жизнь казалась прекрасной, как молоденькая девушка, ставшая после первой брачной ночи женщиной. Звонили трамваи. Звонки среди снега — это самые прекрасные звуки мира.