Путешествие
Шрифт:
Все трое долгое время молчали. Мать отдыхала полулежа. Со своим зонтиком она напоминала даму из стенного календаря.
Наконец отец снова заговорил:
— Всегда, когда Генрик слишком вежлив и слишком спокоен, я подозреваю, что он или болен, или у него совесть нечиста. Признайся, в чем ты провинился?
Он сказал это в шутку, чтобы расшевелить Генрика и вообще восстановить спокойствие. Но в тот день ничего никому не удавалось.
— Ого! — воскликнул он,— смотрите. Даю слово, он покраснел. Ну, признавайся во всем.
— И вовсе он не покраснел, он красный от солнца,—
— Боже! — воскликнул отец, разводя руками. —Неужели действительно с вами никогда нельзя пошутить? Разве должно быть мрачно и серьезно? Хорошо! Хорошо, раз уж вам этого хочется!
Он хотел было демонстративно повернуться к ним спиной и вдруг издал радостный крик:
— Генек! Смотри, какой красивый пароход.
Со стороны Гданьска недалеко от берега шел большой пассажирский пароход.
— Папочка, спросил Генрик, — сколько лет тому господину?
— Что?
— Тому господину. Ну, тому, в жилете, у которого мы живем. Сколько ему лет?
— А какое мне до этого дело, черт возьми! — закричал отец в отчаянии.— Что вы все сегодня ко мне пристали?
Он вскочил, смешно подпрыгивая, побежал к морю бросился в воду.
В ту же минуту вскочила и мать, так как Янек стукнул ведерком по голове какую-то девочку, которая взяла его формочку для песка.
Генрик вздохнул с облегчением. Наконец-то он побудет один, не возбуждая ни в ком никаких подозрений.
С пляжа они возвращались утомленные жарой, разбитые, разморенные, растаявшие, как леденцы на залитой солнцем витрине магазина. Кожа у всех была безобразного огненного цвета, они были похожи на поросят, и никому не хотелось ни спорить, ни даже разговаривать. Только Янек как-то умудрился остаться таким же свежим, он не устал и не обгорел, шагал бодро и имел вид довольного собой чиновника, который возвращается домой после плодотворно проведенного дня.
В садике их приветствовал веселыми возгласами старик в жилете. Он обменялся с отцом шутливыми замечаниями по поводу солнца, воды и воздуха, а увидев Генрика, который старался спрятаться за спину отца, сказал:
— О, у вас есть еще и старший сын? Это хорошо, очень хорошо!
Неизвестно, что должна была означать эта похвала. Старик в жилете погладил Генрика по голове.
Трудно сказать — может быть, он его не узнал или считал, что утренний инцидент не стоит того, чтоб о нем вспоминать.
Можно было считать, что отчаянное положение, в какое попал Генрик, было благополучно улажено и что больше нечего бояться неприятных последствий.
Так оно в известной степени и было. Однако до конца каникул при каждой встрече со стариком в жилете Генрик чувствовал неуверенность в своей легальности и каждую минуту боялся, что она может быть подвергнута сомнению.
3
В четвертом классе гимназий Генрик подружился с Юреком Малиновским.
Дружба, как и любовь, часто возникает из недоразумения. Это похоже на то, как мы иногда останавливаем на улице незнакомого человека, приняв его за приятеля. Но в таком случае достаточно сказать: «Извините, это ошибка» и можно спокойно идти дальше. Если же два человека, будь то друзья или влюбленные, приходят к
Они должны взять реванш за свои загубленные чувства, должны дать какой-то выход накопившемуся раздражению. То, чего уже нельзя совершить в любви, пусть совершится хотя бы в ненависти.
И, таким образом, потерянное время будет расти и расти в изнурительных интригах возмездия, которыми руководит уязвленная гордость —это странная поза, которую человек принимает почти всегда не тогда, когда нужно, и себе же во вред.
Когда Генрику было четырнадцать лет, он влюбился в Мери Пикфорд, популярную в то время киноактрису, игравшую роли подростков. Любовь к киноактрисам в юношеские годы — самое чистое, самое красивое и самое бескорыстное чувство. Поэтому не правы взрослые, презирая и высмеивая ее, а иногда даже борясь с нею. Она дает нам также пережить возвращающееся позднее уже только в снах тепло самого жаркого и самого нежного пламени, у которого можно было бы согреться и в жизни, если бы людей не охлаждали их необузданные необоснованные стремления, если бы среди них не проказничали злые духи повседневных забот, так часто вырастающие в могучих демонов.
Любовь действовала на Генрика облагораживающе. Учился он хорошо, дома был вежлив и предупредителен. Он любил мир и любил человечество, а одно время подумывал даже, не стать ли ему в будущем святым. Однако ряд запретов, необходимых для достижения такого совершенства, исключающих его участие в светской жизни, заставил его отказаться от карьеры на этом поприще. Он скорее склонялся к чему-нибудь такому, что, наряду со служением человечеству, не исключало бы участия в радостях жизни.
Он стал очень впечатлительным. Читал стихи, восхищался красотой природы, его задевало и ранило все крикливое, грубое и ординарное. Из-за этого он мог стать посмешищем в школе, но его спасало то, что он был прекрасным спортсменом и завоевал первенство школы по теннису.
Из всех одноклассников меньше всего годился ему в товарищи Юрек Малиновский. Это был мальчик развязный и шумный, грубиян, употреблявший уличные выражения, охотно затевавший драку с теми, кто послабее, интересовавшийся главным образом газетной уголовной хроникой, а о воспитанницах соседней гимназии говоривший в таких выражениях, которые заставили бы покраснеть даже героев рассказов Марека Хласко.
Было очевидно, что у Генрика не может быть с ним ничего общего. Потому-то за столько лет совместного посещения школы они не сказали друг другу ничего, кроме общих, ничего не значащих слов.
Однажды Генрик возвращался домой. Как обычно —кружным путем, чтобы пройти мимо кинотеатра «Пан» на Новом Святе, где шел «Подросток» с Мери Пикфорд. Из-за этого кружного пути он всегда опаздывая к обеду, а горькие упреки матери принимал молча и с той внутренней пламенной гордостью, которую испытывают безвинно преследуемые за благородное дело.
Когда с обычным блаженным восхищением и сладкой тревогой он остановился перед хорошо ему известными снимками, он услыхал позади себя голос: