Путешествие
Шрифт:
Эмиль сделал неопределенный жест.
— Артистом? Каким артистом? Это понятие слишком общее. Что ты имеешь в виду?
— Ах, дорогой мой. Хочу, чтобы он посвятил себя искусству. Пусть сначала заинтересуется им вообще, а потом выберет себе подходящую область.
— Ты забываешь, что мало выбрать, надо еще иметь талант.
— Нет, не забываю, ничуть. Именно об этом речь. Ведь ты сам сказал, что у меня в детстве был талант, который так и не развился.
Эмиль поднял брови. Он был очень удивлен. Он не мог припомнить, чтобы когда-нибудь это говорил.
— Итак,— продолжал отец,—если, как ты сам утверждаешь, я изменил своему призванию,
Эмиль съежился в кресле. Он гладил себя по щеке, молчал и делал вид, что обдумывает, как извлечь из Генрика непроявившийся талант. На самом деле он думал о том, как это бывает, что человек, столь трезвый, практичный, сведущий в делах и всех тонкостях юриспруденции, в то же время может быть таким невероятным идиотом. И спрашивал себя, почему он дружит с таким болваном, что, собственно, их связывает. Как-то так получилось, что в этот момент из его памяти совершенно выпало то обстоятельство, что, когда он делал первые шаги как музыкант, именно Адась Шаляй финансировал его и поддерживал и только благодаря этому ему и удалось сделать карьеру. И даже теперь, пользуясь мировой известностью, он нередко прибегал к услугам, которые охотно ему оказывал его предприимчивый и энергичный приятель. И потому, что эти факты вылетели из его памяти, он удовольствовался мыслью, что узы старой школьной дружбы для него важнее, чем различие интеллектуальных уровней, и его так растрогало собственное благородство и бескорыстие, что он вдруг почувствовал живую и сердечную заинтересованность в таком важном вопросе, как выявление артистического таланта Генрика.
— Ну да, конечно. Ты совершенно прав. Было бы преступлением не выявить в Генрике талант, если он у него есть. Ну, что я могу сказать? Пусть, во всяком случае, ходит на концерты и выставки, пусть читает, много читает. Это ему не повредит, даже если ничего не выявится. Однако он, кажется, предпочитает играть в теннис.
— Выявится, обязательно выявится,— сказал отец с особенной улыбкой, улыбкой человека, который знает больше других.— Во всяком случае, я тебе очень благодарен за полезный совет.
Генрик действительно больше интересовался теннисом, чем искусством. То есть, если говорить точнее, теннисом он интересовался очень, а искусством, не интересовался вовсе. В этом году он завоевал первенство Варшавы среди юношей и почти все свободное время до самой зимы проводил на теннисных кортах. Кроме того, как и прежде, он любил кино, особенно ковбойские фильмы, а также веселые комедии о беззаботной жизни американцев. Читал книги только о необыкновенных приключениях, происходящих, однако, в цивилизованном мире, преимущественно в больших городах, а не в диких джунглях, прериях или пустынях. Любил мечтать, представляя себя героем этих книг, героем, обладающим всеми физическими и моральными достоинствами. И, конечно, в этих мечтах он встречал девушку, обладающую всеми физическими и моральными достоинствами. Это не была ни Мери Пикфорд, ни Клара Боу. Это была девушка, единственная в своем роде, специально созданная для него богом, абстрактный
И еще он любил ходить на школьные вечера. Настроение, создаваемое затемненными лампионами, бумажными украшениями школьного зала и коридоров, скучная обыденность которых так чудесно изменялась, темнота, окутывающая таинственностью такой шумный днем школьный двор, звуки музыки, серпантин и конфетти — все это, именно в этих стенах, такое далекое от математики, истории и географии, действовало на него романтически и возбуждающе.
Он надеялся ухватить здесь нить необыкновенного приключения, может быть, встретить девушку, единственную в своем роде.
Однако каждый раз, когда вечер бывал уже в самом разгаре, все вдруг становилось серым и будничным. Генрик стоял у стены и терялся, непонятный стыд не позволял ему решиться на то, на что другие решались так свободно. Он завидовал им и, чтобы зависть меньше мучила его, презирал их. Презирал и в то же время чувствовал себя униженным, чувствовал обиду на всех за то, что никто не обращает на него внимания. Гимназистки казались ему совершенно недоступными, и он тоже презирал их. Домой Генрик возвращался грустный, полный возвышенного и горького чувства одиночества с твердым решением никогда больше не ходить на школьные вечера. Всякий раз он убеждался на опыте, что там ничего не случается, что там ничего не может случиться. Но надежда — сила, сокрушающая всякий опыт и заглушающая всякий рассудок, надежда, которая помимо воли человека ведет его к месту, где обрести он не может ничего, а потерять может все, не считалась с его решениями.
Он приходил снова и снова.
Однажды на школьном вечере, когда Генрик стоял у стены, задумчивый, с отсутствующим видом, к нему подошла девушка. У нее были гладкие каштановые волосы, низкая челка, круглое румяное лицо и большие круглые голубые глаза. На ней было зеленое бархатное платье с кремовым кружевным воротничком.
— Почему вы все время стоите у этой дурацкой стены и почему вы такой грустный? — спросила она, глядя ему в глаза.— Потанцуйте со мной.
Генрика охватил страх. Он оглянулся по сторонам — нельзя ли куда-нибудь скрыться. В то же время он отметил, что впервые на школьном вечере ему стало приятно. Заиграла музыка. Девушка взяла его за руку и повела на середину зала.
—Ну, смелее, смелее,- сказала она, улыбаясь и поощряя его.- Мне нравится, что вы такой медведь.
Она почти подтолкнула его, чтобы он начал танцевать. Он был в отчаянии, что она назвала его медведем и почувствовал себя еще более неуклюжим, споткнулся, чуть не упал и уже, было, решил оставить ее на середине зала и убежать, как вдруг она запрокинула голову — она была намного ниже его ростом — и сказала:
— Я видела вас на розыгрыше первенства Варшавы. В финале я держала за вас палец, и вы выиграли. Поблагодарите меня. Нет, нет, не так, поцелуйте руку. Вы действительно прекрасно играете. А я люблю мужчин, которые умеют сражаться и побеждать.
Генрик внезапно почувствовал, как исчезло все его смущение. Он сделал пренебрежительную мину, ему казалось, что он танцует великолепно.
— А,— сказал он,— что тут особенного! Не было стоящего противника. Извините, я уже второй раз спотыкаюсь. Это потому, что я ушиб ногу на хоккее и она меня подводит.
— Ничего, это пустяки. Поверьте, женщины больше любят таких мужчин, которые в обыденной жизни кажутся неуклюжими, а когда потребуется, так ой-ой-ой!
— Как вас зовут?